Не по совести

Семью годами ранее. Тагиева Азмира Ренатовна выросла в самой что ни на есть неблагополучной семье: мать ее, русская, имела большую склонность злоупотреблять горячительными напитками, как, впрочем, и татарин-отец; оба они нигде не работали, перебиваясь либо случайными заработками, либо же кто чем подаст. С пятнадцати лет, чтобы прокормить и себя и родителей, «опустившихся» к тому времени до самого «крайнего плинтуса», или, говоря человеческим языком, нижнего социального статуса, девушке пришлось начать продавать свое бесподобное тело; а уже к восемнадцати годам она пользовалась огромным спросом среди лиц более или менее состоятельных, в результате чего плавно перешла из разряда обыкновенных «уличных шлюх» в класс дорогостоящих и престижных «индивидуалок-путан». Ее мать к тому моменту, однажды опившись «до чертиков», не смогла «выйти» из охватившего ее состояния «белой горячки» и прямехонько отправилась на вечное «поселение», уготованное ей на Ба́линском кладбище, расположенном в самой черте не такого уж и большого провинциального города; отец сей же час принялся «горевать» по ее утрате сильнее обычного и уже совсем не выходил из своей коммунальной квартиры, не забывая, однако, заставлять дочь ежедневно покупать ему вначале опохмелку, а затем и дополнительную выпивку, приводящую мужчину к беспробудному пьянству.

– Эй, «шалава», – кричал он ей каждый раз, лишь только она переступала порог их общего дома, – принесла ли мне, «че зря гнить», «полечиться»? Если нет, тогда иди, на «хер», отсюда!

Их соседка, занимавшая две другие комнаты хотя и просторной, но все же коммунальной квартиры, была бабушкой, как говорят в народе, «божием одуванчиком», а следовательно, планка прожитых ею лет давно уже перевалила престарелую отметку восьмидесяти пяти; Аристархова Елизавета Ивановна – так звали эту миленькую старушку – была очень худосочного телосложения, от чего невольно создавалось впечатление, что ее тело словно бы «высохло» само по себе, подвергаясь многолетним потрясениям и сопровождающим их невзгодам; лицо выпирало челюстными костями и угловатыми скулами, а еще оно обтягивалось высохшей кожей, неприятной и испещренной множеством мелких морщинок; глаза давно ввалились вовнутрь и уподобились «стеклянным», едва-едва выделяясь еле заметным зрачком (иногда даже вызывало удивление, как она с их помощью умудряется видеть); нос был такой большой, а к концу заостренный, что еще больше портил первое, и без того невзрачное, впечатление; не содержащие влаги тонкие губы давно обесцветились и всегда были чуть приоткрыты, выставляя напоказ сплошь беззубую полость, а когда она изволила говорить, ее рот вдобавок ко всему обдавал собеседника еще и неприятнейшим запахом; поседевшие волосы большей частью «повыпадали», оставшись на голове только некрасивыми, торчащими местами, «ляпками», что, наверное, и служило причиной того неотъемлемого условия, что она нигде не появлялась без скрывавшей их одноцветной косынки; ее скрипучий, вечно недовольный, голос нередко раздавался из обжитых ею помещений, воняющих отвратительной плесенью, – особенно громко, когда соседи вели себя слишком уж шумно. Старой женщине принадлежало две обшарпанных комнаты в их трехкомнатной коммуналке, где она вела довольно-таки обособленный образ жизни; говоря искренне, к ней никто никогда не ходил, так как она имела скверный, лучше сказать, вздорный характер и отвадила от себя всех родных, как, впрочем, и близких.