Не жалею, не зову, не плачу...

Пошёл я к Волге, вызвал в коридор, так и так, Дубарев приказал мне принести песню о Сталине. «А ну спой». Я продекламировал: «Товарищ Сталин, вы большой учёный, в языкознании познали толк». Волга перебил: «А я простой советский заключённый и мой товарищ серый брянский волк». Ты что, её Куму пел? На бис?» — «Я записал её со слов одного политического». — «Если понесёшь, твоя песня будет спета. Ты ему дашь вещественное доказательство. До-о-лго будешь Лазаря петь. — Волга скривился от сарказма, от моей глупости, зубы его под белой повязкой хищно сверкнули. — Ты её схавай вместе с тем пером, которым записывал, и закуси чернильницей, понял?»

Понять-то я понял, но если уничтожу песню, Дубарев спросит, куда девал, кому распространил? Я теперь не имею права её рвать и жечь, поскольку она взята на учёт в оперчасти, они там уже входящий номер проставили. Скажу уничтожил, чтобы она в случае моей гибели не попала в руки врага, — вот так, в сугубо нашем, большевицком духе. Я её съел и переварил, ибо враги везде вокруг нас, куда ни ткнись — 58-я.

В двенадцать ночи я сделал пенициллин Лёве Краковяку, и он сказал, что имеет ко мне разговор. Лёва прибыл недавно из закрытой тюрьмы с тяжёлой пневмонией. Лет ему не меньше пятидесяти. По словам Волги, он вор-международник, сидел во всех тюрьмах Европы от Варшавы до Мадрида и знает пять языков как минимум. Можно поверить, ибо по-русски Лёва изъяснялся с акцентами еврейским, молдаванским, польским, вполне возможно, знал ещё немецкий и французский. А как он оказался у нас, если граница на замке? Очень просто. Перед войной мы присоединили Бессарабию вместе с тюрьмой, где пребывал Лёва Краковяк. Я сказал ему, что зайду позже, сегодня много процедур. Совсем плох был Джумабаев, привезли его из другого лагеря. Лежал он в маленьком боксе и вечером, когда я делал ему камфору, сказал мне свистящим шёпотом: «Доктор, нельзя мне со всеми, я прокурор из Семипалатинской области». Его привезли из Уленя, там сучий лагерь, а у нас воровской, рудником Сора пугают. Он не боится смерти от разрыва сердца, он боится, что его блатные прикончат, если узнают, кем он был на свободе. После прокурора я пошёл опять к вору Краковяку, такой у меня сегодня диапазон. Лёву я с трудом понимал, буду давать в переводе на русский. «Как идут, Женя, наши дела?» — Голос у него тихий, бархатный, не вор, а профессор стоматологии. Он картавил на все буквы, ни о чём меня не спрашивал, а закатил длинный монолог. Если в первый раз сядешь, говорил Лёва, спотыкаешься на ровном месте, не успеешь оглянуться, как уже начинают тебя таскать, вызывать, делают тебе шантаж и мандраж, пока не сломают, берут стукачом и портят человеку его молодую жизнь. Дашь подписку, поставят тебе в формуляре отметку, и дальше, куда бы тебя ни фуганули этапом, сразу тебя вызывает Кум и обещает свободу, но — завтра, а сегодня ты должен заложить двоих-троих-пятерых. Такой молодой человек очень счастливый, он не успевает состариться — «вы меня вже понимаете, Жиеня?» Не было, по мнению Лёвы, ни одного доноса, который сохранился бы в тайне. Он говорил со мной вежливее, чем Дубарев, и обнаружил знание кумовской тактики. Добровольцев стучать у них навалом, но им нужно качество, чтобы вся их кодла выглядела прилично, зачем делать чекиста, к примеру, из педераста, скажите, пожалуйста? Если вы дадите подписку, они могут спать спокойно. Но они же не умеют работать, они только обещают: защитим, охраним, спасём, но стукачу обязательно будет петля не в этом лагере, так в другом. «Вы же знаете, Женя, как это делается. Поём громкую песню «Ах, вы сени, мои сени! и тихо стягиваем полотенце на шее, пока он не вывалит язык, похожий на баклажан».

Вор-международник Лёва Краковяк вёл со мной ту же самую работу, что и оперуполномоченный Дубарев, только не оскорблял, не обещал райскую жизнь, намекнул на полотенце, и только. Получилось, что вор и опер дружно повесили мне коромысло на шею, на одном конце призрак скорой свободы, на другом скорой петли. Дубарев старался меня спасти от лагеря, а Лёва Краковяк от смерти.

«Женя, он вам сказал явиться завтра и дать ответ, я правильно его понял?» — «Не только ответ, падла, но ещё и стихи против Сталина, кто-то дунул. Нести мне ему стихи или порвать, мать-перемать, не знаю». — «Нести-и?! — Лёва привстал в постели, как умирающий Белинский перед Некрасовым, даже охрип от моего безобразия. — Да завтра вам будет срок! Ваша мама будет плакать до гробовой доски! Уничтожьте немедленно, ни слова об этом стихе, делайте круглые глаза — впервые слышу!»

Однако Лёва не возмутился тем, что оперу про меня всё известно, не странно ли? Действует среди нас стукач, а вор почему-то не спешит браться за полотенце. Кому-то здесь надо бы спеть «Ах, вы сени, мои сени».