Не жалею, не зову, не плачу...

Оказалось, Саша не такая уж дубина. Увидев, что Катин муж выставил аж три бутылки, он допёр, чем пахнет, сунул свой манлихер за пазуху и по пьянке забыл. Сашу каждое утро надрачивают против нас. Хотя мы и врачи, но всё равно зека, больных мы спасаем, а здорового можем и кокнуть, если он при погонах.

Огни лагеря видны были даже с луны, шли мы резво, пурга стала потише, зато мороз покрепче, а Саш всё пел и пел! Он перебрал весь лагерный репертуар, ни одну строевую не спел. Мы молчим, терпим, только Пульников напоминает: «Женя, проверь — на месте?»

Вблизи вахты — вопрос, как быть, самим сдать пистолет, или доверить конвоиру? Брать нам в руки оружие не полагается. «Женя, вспомни того чокнутого самострела с вышки. А мне уже…» — Филипп Филимонович сдвинул рукав бушлата, посмотрел на часы — пятнадцать минут первого. Он сказал, сколько ему осталось.

Чокнутому самострелу мы вынимали пули из печени и из позвоночника. Принесли его прямо с вышки, весь в крови. Заступив на пост, он начал горланить песни, мода такая в охране нашего лагеря, одни вокалисты собрались. Пел-пел, и начал стрелять по зоне короткими очередями. Как только зека появится возле барака, он открывает огонь. Ни в одного не попал. Прибежал начальник караула, что за пальба? И тот с досады пальнул себе в живот — попал. Или пьяный был, или действительно сошёл с ума. Три часа возились, извлекали пули, зашивали печень, намучились, но спасли. В палате он начал метаться, вскакивать, сорвал повязку и умер от кровотечения. Если мы дадим конвоиру пистолет, он может нас застрелить в упор, симптомы чокнутости у него есть. Но если на вахте увидят в руках у заключённого пистолет, могут дать команду открыть огонь с вышки. Нас расфукают из пулемёта.

«Кончай петь, — подал я Саше команду. — На вахте вон Папа-Римский». Начальника режима боялись не только зека, но и сами надзиратели. Следующую команду подал Пульников. «Стой, мать-перемать! — Он шагнул к Саше вплотную. — Ты присягу давал, туды тебя растуды? Мы тебе доверяем оружие и, чтоб ты помнил, трибунал тебе с ходу намотает десять лет, а мы пойдём свидетелями. Я уже вольный без пяти минут».

Конвоир вроде опомнился, вполне осмысленно протянул мне руку. Я подержал пистолет, хорошая, чёрт её бери, игрушка, так и прилипает к ладони, тяжёленькая, действительно, самый веский аргумент, так и зовёт или по темени долбануть, или нажать на спусковой крючок. Пульников засёк мою опасную завороженность. «Но-но, Женя! Мне осталось пятьдесят пять». Я вложил пистолет в кобуру и сам её застегнул.

«Шагай рядом с нами, — приказал хирург. — Только не вздумай хвататься за оружие». Я добавил: «Шаг вправо, шаг влево считается побег».

Вахту прошли спокойно, зря волновались. Хватит на сегодня приключений, будут они ещё и завтра, и послезавтра. Двинули с Пульниковым в больницу через всю зону спящую, тихую, и теперь хирург болтал уже без умолку: «Хороший парень Саша, есть же люди среди надзирателей. Ты, Женя, тоже хороший парень, я из тебя классного хирурга сделаю». Он опьянел с отсрочкой, хитёр, бродяга. Зашли в больницу, тепло и чисто, все спят, а Пульников загорланил на манер конвоира: «Как шли мы по трапу на бо-о-орт в холодные, мрачные трю-ймы».

Собрат наш, доктор Вериго не спал, лежал на койке с книгой в руках. Пульников сел к нему и начал тормошить. «Ну, расскажи, Верижка, как ты на медведя ходил!»

Олег Васильевич Вериго, один из самых уважаемых людей в лагере, военный врач, справедливый, выдержанный, всегда спокойный, сейчас был заметно опечален. Пришло ему письмо от жучек из Майны, там женский лагерь. Олег Васильевич подал конверт, и Пульников начал с выражением: «Только ты не огорчайся, Олег Васильевич, эта сучка гумозница не заслуживает тебя. Она в первый же день полезла на вышку. Её все вертухаи уже перепробовали. Мы её приговорили, сегодня обстригли и опарафинили, только из уважения к тебе, дорогой и любимый наш Олег Васильевич».

Пожалели, называется. Но у них свои законы. А Вериго страдал из-за того, что издеваются над Тамарой. Она ему чуть не каждый день письма писала. Тоже, между прочим, майор медицинской службы. Бывает же такое совпадение — она, военврач, своего муженька мышьяком, а он, военврач, свою жёнушку из пистолета. Хороша парочка, баран да ярочка, — сказал бы, да не скажу. Славный человек Вериго. И Тамара редкая женщина. Её судил трибунал в Алма-Ате, тот же, что и меня, и дали ей двадцать лет, пришли мы одним этапом, она сразу нацелилась на Вериго и своего добилась. Симпатичная такая ведьма, очень привлекательная. «Не тужи, Верижка, найдёшь другую, — блажил Пульников. — За что тебя бабы любят, мне хотя бы одну десятую».

Зашёл санитар, принёс чайник и сказал, что меня вызывает Волга.

2

«Эх, Евгений Павлович, — укоризненно сказал Волга, — по голосу чую (он слепой, на глазах повязка), поддал ты сегодня, какую тебе казнь придумать?»