Некама

Потом дядя сделал широкий жест: отдал ему карабин унтера и все три подсумка с патронами, а себе взял только Вальтер с запасной обоймой. Все по-честному. Трофей есть трофей, надо было воевать.

Правда, после этого гордый боец Яцек долго блевал в подворотне, вспоминая, как полетели во все стороны красно-белые осколки, брызнувшие из-под пилотки унтер-офицера — даже каску не надел, сволочь, ни в грош их не ставил. Ну и получил по заслугам. Только при воспоминании о красно-белом, как польский флаг, ужасе, тошнота вновь и вновь подкатывала к горлу. Особенно, когда как бы снова чувствовал, что осколки черепа впиваются ему в щеки.

Еще одного немца (или украинца, да какая разница) он точно видел, что убил. Как учили, совместил целик прицела с мушкой, плавно нажал на спусковой крючок, не ожидая выстрела, и все равно вздрогнул, когда карабин стукнул в плечо и прыгнул вверх и вправо. Но пуля вылетела ровно по линии прицела, и гад в каске (ага, научились уважать противника!) подпрыгнул, упал и долго дергал ногой, пока не затих. Странно, но вот при этом Яцек совсем ничего не почувствовал, даже удовлетворения. Смотрел на этот дергающийся сапог — и ничего не чувствовал.

Восстание готовили, потому что выхода другого не было. В начале года немцы начали проводить одну «акцию» за другой, гетто пустело на глазах, во время облав еще удавалось спрятаться, но Мордехай логично уверял, что это ненадолго, и что если гетто решили ликвидировать, то, конечно же, ликвидируют. Немцы — народ аккуратный и исполнительный. Если чего решили… Да и «малины» уже не спасали: немцы сообразили, где и как прячутся от них евреи, искать стали с собаками, так что раскрывали один схрон за другим. Раскрыли и «малину» Зингеров. Яцека в это время не было дома — сидел с Мордехаем и другими ребятами в развалинах сожженной синагоги, обсуждал планы спасения.

Яцеку Мордехай очень нравился. Красивый, молодой, бесшабашный — тот сам пришел в гетто, хотя у него были документы, что он то ли татарин, то ли еще кто, не еврей в общем. Но нет, пришел и сразу начал активную деятельность: нужно было объединить людей, убедить в необходимости сопротивления, а главное — всеми правдами и неправдами добыть оружие.

План был простой и понятный: с боем прорваться через охрану и бежать в лес, в Кнышенскую Пущу. Там уже было две группы, к которым можно было присоединиться, тоже «из наших». Проблемой было однако не попасться не только в лапы к немцам или украинцам, но и к полякам — Армия Крайова евреев не жаловала, иногда даже нападала на еврейские отряды в лесу, в общем, кругом враги, надеяться можно было только на себя. Такая уж их еврейская доля. Мириться с этим не надо, это надо просто понимать, отдавать себе отчет, что ты один, одинокий воин, и вести себя соответственно.

Их молодежной группой руководила Ханка, и ведь всего на пару лет старше Яцека, но такая заводила! Оружие раздавали тем, кто хоть как-то умел стрелять, то есть, взрослым, а им, подросткам, полагалось набивать ленту для единственного пулемета, да готовить рожки к автоматам, да подносить бутылки с горючей смесью, да оттаскивать раненых. «Ладно девчонки, — разочарованно думал Яцек. — Но я-то здоровый крепкий парень… Ну ладно, не такой уж здоровый и не такой уж крепкий после двух лет в гетто, но все же мужчина, не ребенок и не девчонка». Но с Ханкой разговор был короткий: умела так взглянуть своими зелеными чуть навыкате глазами, что никаких слов не надо было.

Яцек, конечно же, был влюблен в нее, да только и остальные ребята были в нее влюблены, шансов у него примерно столько же, сколько выжить: то есть, никаких. И еще эта разница в возрасте… Оставалось только мечтать, что во время боя он спасет ее от пули, закрыв своим телом. Что будет потом — было неважно, хоть после этой пули он и не увидит, как будет рыдать над его телом Ханка, рассыпав рыжие кудри по его окровавленным щекам. Увидеть не увидит, но представить-то можно же?

Началось все внезапно, в жаркий пыльный день, когда гетто окружили и стало понятно — сейчас или никогда. Веселые украинцы развесили объявления, мол, все жители гетто переводятся в Люблин, а сами при этом ржали и подмигивали: готовьтесь, еврейчики! И Мордехай дал команду. Собрал своих и заявил: «Чтобы ни у кого не было никаких иллюзий — никто из нас не выживет. Мы спасаем не себя, мы спасаем достоинство нашего народа. Умрем — но в борьбе, всем понятно? Тогда вперед».

Тут-то Яцек и улизнул от своих, пробравшись к дяде Фроиму. Мясники народ решительный, долго ждать не стали, и когда за ними пришли, чтобы наказать за «непослушание» — почему не собрались в указанном месте?! — с диким ревом, вооружившись своими острейшими ножами, тяжелыми секачами, крюками для туш, перебили эту поганую свору, захватив драгоценное оружие и еще более драгоценные патроны. Здесь и добыл Яцек свой карабин, с которым лежал теперь у подвального окна больницы.