Нет

…Я каждый раз чувствую, что жутче всего в этой ситуации – то, что он похож на меня. У нас были абсолютно одинаковые исходные, что ли, материалы – одни родители, одни условия взросления, один мир, одна среда, – но я заставил себя стать милым, смелым, везучим. А он всегда ездил на чужих спинах. Он постоянно напоминает мне о том, во что я превращусь, если хоть на день, хоть на час перестану пересиливать себя, стараться, стремиться быть тем, чем можно худо-бедно гордиться, если я перестану заставлять себя думать, что у любой ситуации есть выход – и что этот выход я могу найти сам, без родительских денег, без помощи брата, без связей тестя. Он понимает же, что его отделяет от меня не набор счастливых случайностей, а усилие воли и преодоление страха, и это сводит его с ума. И когда он приходит ко мне просить денег, чтобы выпутаться из говна, в которое он сам себя затянул – сам, по неаккуратности, жадности, глупости, наплевательству, свинству, – он чувствует себя униженным вдвойне: из-за того, что ему приходится сознаваться мне в своих прекрасных деяниях, и из-за того, что он мог быть точь-в-точь таким, как я (а он хочет, он хочет именно этого – быть, как я!) – или, по крайней мере, совсем не таким, каков он сейчас, – и поленился, не захотел, не рискнул.

…Вот, кажется, пробило его наконец. Глаза расширились, и сейчас он заорет, как орал когда-то отец. «О чем ты думал!» Блядь, посмотрел бы я на тебя, о чем бы думал ты, счастливчик, везунчик, собранный-внимательный-аккуратный, о чем бы ты подумал, только вынырнув из двенадцатичасового трипа, бэд, бэд трипа на смеси ЛСД с диссоциатами и еще какой-то недочищенной дрянью, трипа, за который я, кстати, не получу ни копейки – настолько жуткий бион, надо полагать, получился, такое можно продать только каким-нибудь извергам, палачам, вьетам, чтобы использовали на допросах… Посмотрел бы я на него, когда бы он промучался двенадцать часов в аду, где ничего нет, а только ощущение, что каждый предмет, к которому ты прикасаешься, – даже ковер, даже кровать – откусывает кусочек твоего тела, и на ногах уже видны голые кости со шматами мяса, а левое плечо, как в анатомическом атласе, торчит желтым куполом сквозь ужас и боль, и ты с каждым новым укусом ожидаешь, что на этот раз тебе выклюют печень. Посмотрел бы я, как после всего этого он бы убрал бион «на место». На какое место, Саша? Что, есть специальное место для трип-бионов? Да ты просто не понимаешь, о чем говоришь. Пережить такое – это не накатать драгбион и считать себя очень крутым, это – настоящая вещь, понимаешь, Саша? И по сравнению с этим даже то, что я почувствовал, когда утром вышел в ванну и нашел на полу Еввку в состоянии шоковой комы, – хуйня, уж прости меня за кощунство. И не надо говорить мне, мол, я должен был знать, что моя пятилетняя дочь умеет накатывать бионы!

…Но главное, за что мне сейчас стыдно, – это за то, что в эти три секунды я думаю не о Еввке, бедной детке, которую этот мудак едва не загнал в гроб и которую надо срочно, немедленно спасать – не знаю, ехать, там, сидеть у кроватки, молиться, плакать, не знаю, что делать, – закончить как можно скорее с деньгами и ехать к Еввке, – но в эти три секунды я думаю не о Еввке, а о нем. И о себе. И о том, что никогда в жизни я не допустил бы все-таки этой ситуации. Никогда бы. Это злорадство, я знаю. Ох, как мне еще будет стыдно за эти три секунды.

…И в чем я уверен – ему не стыдно ни на минуту. Не стыдно, что он не бимнул мне немедленно эти деньги, а стал расспрашивать про состояние девочки, про то да се – как будто я вру ему, чтобы денег вытрясти! Пусть позвонит Адели и спросит, идиот. Мне же вообще ничего от него не нужно для себя, никогда! Я всегда все прошу для других: денег, чтобы отдавать долги, денег, чтобы свозить Адель в Пекин, денег, чтобы вылечить Еввку. Он думает, что когда у него самого заведутся жена и дети – это будет как на вонючей рекламе ванильного порно от «Юнихорн», где вся семья смотрит, как на экране поблескивают и стонут, а потом мама с папой многозначительно целуются под понимающие улыбки старших детей. А у меня все не так, и поэтому я говно и пустое место, конечно. Но он же знает, что я никогда не стал бы просить у него денег, если бы не понимал, что на самом деле ему приятно заплатить за собственную племянницу. Потому что больше ни на что ценное он их не сможет потратить все равно. Просрет на свою красивую жизнь.

– Так. В какой она больнице?

– В «полумесяце» на Соколе.

– Ты с ума сошел?! У всех «полумесяцев» по шесть человек в палате! У них врач появляется два раза в день! Чем ты думал? Eе надо срочно забрать оттуда – в детскую на Бродского или хотя бы на Каширку! Куда можно быстрее, туда и забрать. Ты узнавал, куда можно, ты звонил?

– Немедленно прекрати на меня орать! Я положил ее туда, где не надо было платить взнос! Откуда мне было знать, дашь ты мне денег или нет?

…Я чувствую, что лишился дара речи.

…Я чувствую, что он лишился дара речи. Ничего, пусть раз в жизни почувствует, каково это, когда тебя считают беспринципным дерьмом.