Ничей ее монстр

Гриши не стало, и тоска на Устинью навалилась. Жизнь стала унылой, бесцветной. Пожалела, что дите не взяла с детдома, когда помоложе была. Не так горестно и одиноко было б теперь. Какое-то время даже впроголодь жить пришлось, пока мода на естественную медицину и роды не вернулась в народ, и повалили паломники по деревенькам лекарей и целителей искать. Рожать в поле и в кустах, пить травки-муравки. Только настоящих целителей единицы, и те свой дар не афишируют и денег за него не берут. Кто что даст – тому и рады, а не даст – и на том спасибо. В другом месте зачтется.

Кто к Устинье только не приезжал, и маститые всякие, и преступники, и потаскухи да праведницы на аборт бегали. Чтоб не узнал никто. От последнего она всегда отказывалась. И дело не в грехе на душу, какого греха она только на нее не брала, а в том, что не ей решать – кому умирать. И абортниц не любила. Неприятно ей было женщины касаться, что дитя свое решила умертвить. Не видела Устинья разницы между рожденным младенцем и тем, что во чреве матери сидит еще крохотный совсем, невидимый взгляду, а сердце уже бьется и душа имеется. И сама мать это чудо из себя выскабливает, выдирает. Детоубийцы омерзительны, как и те, что детей насильничают. И не важно сколько тому ребенку – шесть недель от зачатия или месяц, или пять лет от роду. Абортниц Устинья не брала. Пунктик у нее такой был. Отправляла их на хутор к Владлене, сестре своей двоюродной. Та ничем не брезговала. Лишь бы денег давали и побольше. Величала себя Провидицей Владленой и Великой целительницей. А на самом деле даже не ведьма. В медицинском училище отучилась, потом у бабки уму разуму и травам, но дар не получила. Дар достался Устинье.

Устинья жизнь сохранить пыталась. Боролась со смертью. Нравилось ей в поединок вступать и побеждать. А вот дары костлявой приятельнице приносить не любила. Если и случалось, что не справлялась, то всегда болела потом. Свое поражение лично переживала и очень тяжело. Григорий ругался всегда, что ее целительство когда-нибудь ее саму и погубит. Но она знала, что нескоро ей еще. Много дел впереди… а вот он ушел.

Утро выдалось холодным, с росой по колено. Сырость после дождя до костей пробирает. Но Устинья никогда свои планы не меняла. Встала, курей покормила, корову подоила и в лесополосу по ягоды и по коренья пошла. Любила она утро любое. Хоть летом, хоть зимой. Утром природа возрождается, ото сна встает. Каждый звук слышно, и нежность в воздухе трепещет. Вроде и город недалеко, а воздух другой совсем.

Палка в траве утопает, шороху наводит, а Устинья буквально слышит, как насекомые в разные стороны расползаются. Наклонилась, чтоб цветов срезать, и увидела, как вдалеке белеет что-то. Вроде как лежит кто-то у осины.

Не любила она находки такие. Мороз сразу по коже прошел. Пару раз натыкалась за свою жизнь, и осадок всегда оставался. На помощь не звала, обходила тело и шла своей дорогой. Если помочь не могла. Вот и сейчас прислушалась сама к себе… мертвецов всегда ощущала неприятным холодком по телу, словно они его ей передавали на расстоянии. Но холода не было, а вот кровь внутри забурлила… дар просыпаться начал, значит, чует, что есть в нем надобность. Устинья шагу прибавила и охнула, когда в траве девушку нашла. Совсем еще юная, худая, одежда мокрая, волосы в грязи, в траве на лицо налипли, дрожит и глаза не открывает.

Устинья наклонилась к ней и за плечо тронула, а та тут же подскочила, глаза распахнула. Они лихорадочно блестят.

– Не прикасайтесь! Не троньте! Не дам ребенка убить! Мой он! Моооой!

Бредит, похоже. Щеки красные. Знахарка лба коснулась и руку отняла – горит вся. Ладонь опустила вниз к животу, и та сразу согрелась. Значит, вот где ребенок. Забирать ее отсюда надо. Мало ли кто найти может.

– Вставай, деточка, вставай, милая. Нельзя тебе тут лежать, если ребенка сохранить хочешь.

Глаза девчонки шире открылись, взгляд более осмысленным стал, она в руку Устиньи вцепилась.

– Помогите… ищут меня. Найдут – ребенка моего достанут насильно!

– Не достанут! И не найдут!

Помогла девушке подняться, на плечи ей свою кофту и платок накинула и медленно в сторону деревни пошли.

Потом Устинья долго удивлялась, откуда у несчастной силы взялись идти, откуда ресурсы истощенный организм брал. Уже к вечеру в лихорадке билась, испариной покрылась вся, кашель дикий напал. И расспросить ни о чем нельзя. Но нутром своим чуяла, что девочка от больших неприятностей убежала, и эти неприятности могли следом за ней по пятам идти. Но выгнать или выбросить за дверь не могла. Устинье почему-то казалось, что если б много лет назад ее недоношенная малышка выжила, то была бы похожа на эту девочку. Такая же рыжая, как Гришка ее.