Об исполнении доложить

Встретил нас комендант довольно приветливо. Его только чуточку удивил вид Лаймы-Анны: смотрит в одну точку. Ссутулилась, опустила чуть согнутые в локтях руки… Мы учитывали с Лаймой, что внешний вид Анны не должен отталкивать, поэтому Анна была опрятно одета. В меру обнажена красивая шея. Узкая юбка, чулки без единой складки и туфли на венском каблуке подчеркивали стройность ног.

В общем, беда дочери Рудольфа Шварца могла вызвать только сочувствие.

Капитана Гюнтера поразило качество фоторабот, которые мы ему показали. Его приводила в восхищение оригинальность позы, световая проработка деталей портрета, внутренняя одухотворенность лица. В мирное время скромный бухгалтер Гюнтер сам увлекался фотографией. Поэтому и разговор у нас с ним получился полупрофессиональным: какие объективы самые лучшие (конечно, немецкие, цейсовские), как приготовлять химикаты, какой сорт бумаги обладает теми или иными достоинствами. Надо отдать ему должное, Гюнтер довольно хорошо знал тонкости фотодела и не однажды ставил меня в тупик своими «а как?» и «почему?».

С капитаном Гюнтером мы расстались довольные друг другом, я заручился его полной поддержкой, он пообещал мне наведаться в фотосалон и вообще пропагандировать среди отдыхающих господ офицеров добрую немецкую фирму.

На следующий день Виталий Истомин привел к нам в фотосалон Иосифа Швиндлермана.

Меня поразил внешний вид этого человека: под глазами синие мешки, руки трясутся. Когда он снял шапку, я увидел две серые пряди…

В нашей кампании «Отец, дочь и К⁰» я был лишь рекламой, а истинным мастером оставалась Лайма. Недаром она в свое время закончила специальные курсы фотометриста, потом брала уроки у фотографа-профессионала.

Пока она готовила фотоаппарат, мы с Виталием и Швиндлерманом зашли ко мне в каморку. Необходимо было поближе познакомиться с денщиком фон Креслера.

Я предложил гостям по стопке водки. Иосиф Швиндлерман выпил и начал рассказывать о самом невероятном событии в своей жизни: о пребывании в плену у партизан. Рассказ его был долог до беспредельности. Он выпил вторую рюмку, третью. Охмелел. И нам едва удалось сфотографировать его. Однако перед уходом он попросил еще рюмочку.

Удивлению моему не было предела. Как же денщик в таком виде предстанет перед своим господином? Он, впитавший раболепие перед бароном с молоком матери, принимавший доброжелательный кивок хозяина как высшую награду, вдруг явится перед ним пьяный, словно свинья. Я уже тревожился за последствия: не перестарались ли мы? И конечно, спешил выпроводить пьяного ефрейтора:

— Иосиф, вас ждет барон…

А он вдруг спросил меня:

— Рудольф, вы когда-нибудь сидели за одним столом с потомственным бароном? Где вам… Ручаюсь, вы даже не фотографировали таких. Бароны терпеть не могут фотографов, бароны любят художников. Мой Ганс Иоганн фон Креслер всем баронам барон! Видели бы вы, как он ест! О, как красиво он ест! Я могу простоять весь обед и смотреть на него. И хочется мне тогда плакать от радости… А теперь бароны пошли… Тьфу! — и сплюнул.

Фотокарточки мы Швиндлерману все же сделали. И неплохие. Постарались скрыть седину, стушевать внутреннюю усталость, и ефрейтор стал довольно бравым воином.

— Марии пошлю, — вздохнул он. — Она у меня очень хорошая…

Иосифу Швиндлерману шел сорок третий год. Это был покладистый толстяк. В таком возрасте, в таком соложении человека уже тянет не к дальним походам, к домашнему уюту, к чему-то постоянному, появляется потребность подвести первые итоги прожитого.

Швиндлермана дома дожидалась молодая жена. Еще перед началом войны с Россией его Мария стала второй раз матерью. Все как по заказу: в тридцать шестом родился сын, в сорок первом, ранней весною, — дочь.

Иосиф изливал свою тоску по семье в письмах, которые они сочиняли вместе с Виталием Истоминым. Лиричные, «со слезинкой», послания вызывали нежные ответы. И, конечно, потрясающее впечатление на близких ефрейтора произвела его фотография. Фрау Швиндлерман плакала над бедным постаревшим, ставшим от войны мужем: «Как ужасно ты выглядишь, Иосиф!»

Но он-то знал, что на фотокарточке его еще изрядно молодили.

— Кончится война, я буду совсем стариком, — печалился ефрейтор.

Когда долго не было из дому писем, он принимался рассказывать о своем бароне. По этим рассказам мы с Виталием Истоминым вели подробные записи, стараясь уяснить себе внешний вид фон Креслера, уточнить его характер, манеру говорить, ходить, есть, спать.

Вражескому разведчику шел тридцать третий год. Внешне это был обаятельный молодой человек. Он хорошо знал литературу, увлекался конным спортом. Любил погрустить, сидя за роялем. Тогда его серые глаза светлели, наливались голубизной. Послушать игру молодого хозяина собирались все домочадцы. И даже старая баронесса, блюстительница кастовых традиций, в эти минуты никого из прислуги не отправляла «к себе» — в огромном доме воцарялось всеобщее умиротворение.

Однажды Виталий как бы между прочим сказал:

— Все бароны и графы — толстопузые. Вот будет твоему лет пятьдесят…

Швиндлерман обиделся: