Октябрь 1917. Кто был ничем, тот станет всем

Милюков характеризовал Львова далеко не самым лестным образом: «Владимир Львов, долговязый детина с чертами дегенерата, легко вспыхивавший в энтузиазме и гневе и увеселявший собрание своими несуразными речами»^[141]. Набокова обер-прокурор Святейшего Синода «поражал своей наивностью да еще каким-то невероятно легкомысленным отношением к делу… Он всегда выступал с большим жаром и одушевлением вызывал неизменно самое веселое настроение не только в среде правительства, но даже у чинов канцелярии». То есть, называя вещи своими именами, был посмешищем.

Наконец, государственный контролер – 61-летний Иван Васильевич Годнев, тоже крупный помещик и доктор медицины (окончил медфак Казанского университета и Медицинско-хирургическую академию). Один из лидеров октябристов, он был крупной величиной в Госдуме, специализируясь на вопросах бюджетной и образовательной политики. Но в правительстве ровно ничем себя не проявил. Набоков был разочарован: «На нем самом, на всей его повадке и, конечно, всего более на тех приемах, с какими он подходил к тому или другому политическому и юридическому вопросу, лежала печать самой простодушной обывательщины, глубочайшего провинциализма, что-то в высшей степени наивное и ограниченное»^[142].

Именно этот кабинет, все члены которого впервые попали на собственно государственную службу, должен был прийти на смену выстроенной веками системе российской власти. Но революционной стране было предложено не только некомпетентное, но весьма нереволюционное правительство. Ломоносов узнал состав правительства в министерстве путей сообщения в компании опытнейшего царского министра Александра Васильевича Кривошеина. Ни к кому не обращаясь, он сказал:

– Это правительство имеет один серьезный… очень серьезный недостаток… Оно слишком правое… Да, правое. Месяца два тому назад оно удовлетворило бы всех. Оно спасло бы положение. Теперь же оно слишком умеренно. Это его слабость. А сейчас нужна сила… Да, все общественные деятели, трибуны, роли поменялись. Вы, господа, идете в министры, а мы теперь будем работать в общественных организациях и… критиковать вас^[143].

Весьма критичен в отношении правительства был и один из наиболее вдумчивых инсайдеров – Бубликов: «Это был в существе не кабинет министров, имевший управлять великой страной в ответственный момент ее истории, а некий семинарий государственного управления. Всем приходилось прежде всего учиться, потому что знали они, в сущности, только одно дело – говорить речи и критиковать чужую работу. По политической окраске кабинет был определенно кабинетом «кадетского засилия» и не соответствовал политической обстановке, определившейся уже к моменту его образования»^[144].

Не было и признанных лидеров или лидера. Не было и большого понимания, как в принципе организовать работу правительства. Первые заседания правительства проходили в переполненном людьми Таврическом дворце. Локкарт разыскал князя Львова «среди неописуемого хаоса. Он председательствовал на заседании кабинета министров. Секретари непрерывно врывались в его кабинет с бумагами для подписи или наложения резолюции. Он начинал говорить со мной, но в это время звонил телефон. В коридоре его ждали делегаты с фронта, из деревни, бог весть откуда еще. И в этой беспокойной, торопливой суматохе не было никого, кто мог бы защитить премьер-министра или снять часть забот с его плеч. Казалось, что все стараются заниматься неопределенным делом, чтобы избежать ответственности. Я пожалел, что здесь нет мисс Стивенсон (секретарши Локкарта. – В.Н.), которая послала бы всю кучу делегаций к черту и навела бы в этом содоме какой-то порядок»^[145].

Поскольку князь Львов был не только министром-председателем, но и главой МВД, он предложил членам правительства уже 4 марта встречаться в здании министерства внутренних дел, в зале совета. Там же прошли заседания 5 и 6 марта. Керенский вспоминал собрания кабинета в МВД: «Именно там, в мирной тиши величественных залов, украшенных портретами прежних властителей, государственных деятелей и министров реакционной России, каждый из нас, возможно, впервые понял, какие преобразования происходят в стране. Нас было одиннадцать. К каждому царское Министерство внутренних дел относилось с враждебностью. Теперь мы держали в руках верховную власть над огромной империей, которая нам досталась в тяжелейший военный момент, после катаклизма, потрясшего до основания старый механизм управления»^[146]. Мысль о том, что они что-то держали в руках, была преувеличением.