Ольга Жеребцова (Молодость графини Жеребцовой)

«Она была повязана белым батистовым платком вместо чепчика, это обыкновенно было признаком, что она не в духе, щурила глаза и не обращала почти никакого внимания на тайных советников и явных генералов, приходивших свидетельствовать свое почтение.

Один из гостей с предовольным видом вынул из кармана какую-то бумажку и, подавая ее Ольге Александровне, сказал: «Я вам привез вчерашний рескрипт князю Петру Михайловичу, может быть, вы не изволили еще читать?»

Слышала ли она или нет, я не знаю, но только она взяла бумагу, развернула ее, надела очки и, морщась, с страшными усилиями прочла: «Кня-зь, Пе-тр Ми-хайло-вич!»

- Что это вы мне даете?.. А?., это не ко мне?

- Я вам докладывал-с, это рескрипт...

- Боже мой, у меня глаза болят, я не всегда могу читать письма, адресованные ко мне, а вы заставляете чужие письма читать.

- Позвольте, я прочту... я, право, не подумал.

- И полноте, что трудиться понапрасну, какое мне дело до их переписки: доживаю кое-как последние дни, совсем не тем голова занята.

Господин улыбнулся, как улыбаются люди, попавшие впросак, и положил рескрипт в карман».

«Ольга Александровна, — говорит еще Герцен, — была особенно добра и внимательна ко мне, потому что я был первый образчик мира, неизвестного ей: ее удивил мой язык и мои понятия. Она во мне оценила возникающие всходы другой России, не той, на которую весь свет падал из замерзших окон Зимнего дворца. Спасибо ей за это!»

По правде сказать, за это Герцену едва ли приходилось особенно благодарить Ольгу Александровну. Думаю, что не так уж она могла ценить возникающие всходы другой России. И «конспирации» юных Герцена и Огарева[22] вряд ли внушали большое уважение Жеребцовой, которая близко знала старого Палена и хорошо помнила, как делаются настоящие конспирации. В ее демократическом либерализме позволительно несколько усомниться. Какие были в точности взгляды Ольги Александровны, сказать не берусь. Как жаль, что она не написала воспоминаний!..

*

Жеребцова, конечно, не сыграла большой роли в истории. В чисто историческом отношении ее жизнь особого значения не имеет. И все-таки нелегко найти более интересную жизнь. Если бы можно было говорить о русском типе выдающейся женщины восемнадцатого века, я в качестве образца назвал бы Жеребцову. В ту пору в России было много очень замечательных людей. Немало было и женщин, разных по характеру, выдающихся по дарованиям, по уму, по страстному желанию vivre sa vie[23], быть может, наиболее характерному для эпохи: начать перечень можно было бы с самой императрицы Екатерины, а кончить, пожалуй, тоже императрицей, совершенно на Екатерину не похожей и гораздо более привлекательной: Елизаветой Алексеевной.

У Жеребцовой все было принесено в жертву именно этому желанию vivre sa vie. Свойственный ей ясный, трезвый, блестящий ум, по-видимому, не занимал большого места в ее жизни: она и с этим умом неизменно делала глупости. Воронцов, строгий судья, называет ее сумасшедшей, возмущается безнравственностью ее поступков. Сам он в общий счет не идет, а подходить к людям восемнадцатого столетия с моральными критериями не так просто. Мы видели, кого в самых передовых странах тогда называли первым джентльменом Европы, — ведь все-таки слово «джентльмен» имело не один лишь узко светский смысл. Очень вдобавок расходятся разные оценки людей того времени. Пример поистине поразительный: Марья Дмитриевна Ахросимова «Войны и мира» и Хлестова «Горя от ума» писаны якобы «портретно» с одной и той же дамы. Толстой хотел найти красоту и поэзию, — нашел. Грибоедов хотел найти пошлость и безобразие, — тоже нашел.

Ольга Жеребцова взяла от жизни все, что могла. Особого счастья это ей не принесло. Жила Ольга Александровна очень долго, пережила и Уитворта, и Георга IV, и мужа, и детей, и братьев, пережила всех друзей молодости, почти всех соучастников по делу 11 марта, чуть только не дожила до пятидесятилетней годовщины этого страшного дела. Жеребцовой было что вспомнить, и слова Герцена показывают, в каком свете представлялось ей прошлое. Долгие годы оставалась она воплощением одинокой и мрачной старости, живой иллюстрацией к удивительным стихам Гюго:

Et je courbe, ô mon Dieu, mon âme vers le tombe,
Comme un bœuf ayant soif penche son front vers l'eau...[24]