Отчий дом

Николай Тарасович вел машину сам. Некоторое время молчал, видимо все еще немного волнуясь. Чувствовалось: и молчать ему было неудобно, и заговорить не решался первым. И только через некоторое время скупо обронил, лишь бы только не молчать:

— Здесь, слева, в темноте не видно… мы в позапрошлом году огромный пруд запрудили… — И снова умолк.

— А вы, Николай Тарасович, — поняв его состояние, спросил Андрей Семенович, — давно здесь секретарем?

— Да вот уже восьмой год, — словно бы даже обрадовавшись этому вопросу, сразу оживился Рожко. — Сначала третьим, потом вторым, а вот уже четвертый год первым.

— О-о-о! А сколько же, если не секрет, — женщин ведь здесь нет! — лет вам исполнилось?

— Да уже… Как у нас говорят, не столько старый, сколько давний! Сорок пятый разменял.

— Ну! Мне бы ваши заботы! С охотой обменял бы вашу «старость» на мою «молодость»!.. А раньше, до работы секретарем? Учились где?

Николай Тарасович, чувствовалось, сразу успокоился, и беседа завязалась между ними простая, легкая, непринужденная.

Вся дорога от станции до терногородского леса не отняла и часа. За беседой они не заметили, как миновали поселок совхоза «Заря Октября» — по крайней мере когда-то он так назывался, — проскочили, оставив справа, в долине, сахарозавод, где-то уже на двадцатом километре пересекли небольшое старинное село Каменское, и вот уже замелькали в свете фар то слева, то справа по обочинам дороги ореховые кусты, заросли терна и боярышника, стволы дубов. Начинался тот самый терногородский лес, в котором он, Андрей Семенович, тогда юный студент, возвращаясь домой, подкреплялся ягодами терна и боярышника, прихваченными ранними осенними заморозками… Он, этот терногородский лес, промелькнул темной тенью и через несколько минут остался позади. Машина выскочила на отлогий степной холм. Впереди, разлившись вдоль широкой долины, внезапно плеснула навстречу мерцающая россыпь электрических огней какого-то города.

— Постойте… Куда же это мы, Николай Тарасович? — непроизвольно вырвалось у Андрея Семеновича.

— Как куда? — удивленно переспросил секретарь и сразу же понял: — Ой, извините, Андрей Семенович! Совсем ведь забылось, что вы не бывали здесь, наверное, с тридцать шестого, а то и…

— Тридцать девятого, — уточнил, неожиданно ощутив волнение, Лысогор. — С августа тридцать девятого.

Секретарь вывел машину на обочину, приглушил мотор. Стоя у дороги над глубоким кюветом, они некоторое время молча любовались мерцающе-искристым сиянием.

— После войны, — первым заговорил Рожко, — возвели на Черной Бережанке сразу три электростанции. Одна — Терногородская — здесь, на Варваровской стороне, возле Красной скалы. Четыре тысячи пятьсот киловатт. Плотина высотой в девять метров… А впрочем, и она, и две другие включены в единую Беловодскую энергосистему. А Черная Бережанка — не узнаете, Андрей Семенович? — тремя морями разлилась… Не думаю, что вы здесь многое не узнаете, ко многому будете привыкать заново…

Андрей слушал молча, сдерживая волнение. Слушал, хорошо понимая секретаря, но все понимая по-своему.

Да, там, впереди, в широкой котловине над Черной Бережанкой, в неожиданном для него сиянии электрических огней его родное, самое дорогое в мире село. Село, в котором он родился, вырос и из которого, едва оперившись, вылетел в широкий мир. Для кого-нибудь другого это большое село — теперь поселок городского типа — обычное по нынешним временам, такое же, как и все другие села. Ничего в нем особенного, удивительного. Обыкновенный райцентр Украинской Советской Социалистической Республики начала семидесятых годов двадцатого столетия. Но для него оно, это село, не просто одно из сел, не «как всякое другое». Там, в долине Черной Бережанки, раскинулась его Терногородка, райцентр, в котором первую электролампочку люди увидели лишь в начале тридцатых годов, и то… именно лишь увидели, потому что светила она издалека, зажигаясь от маленького двигателя, который обслуживал райком партии, райисполком и склад бывшей крупорушки, превращенный в кинотеатр. И вот оно, его село, должно было явить ему сразу все перемены, происшедшие в нем за три долгих и сложных десятилетия, — ему, покинувшему село сорок лет назад, — за какие-нибудь один-два часа, то есть измениться на его, Андрея, глазах, совершить прыжок из середины тридцатых в середину семидесятых, как это бывает только в сказках или в кино, когда кадры наплывают один на другой.

Нет, ему действительно нужно будет ко многому привыкать, многому порадоваться, много нового и неожиданного увидеть и теперь уже навеки с радостью, а то и со скрытой горечью попрощаться, попрощаться со всем, что хранилось в сердце, в воспоминаниях…

Да, он в самом деле многое здесь не узнает, а многого не увидит, не найдет. И будет ему, наверное, от этого нелегко…