Первая красотка в городе

— Послушай, Херб, — сказал я, — вышел бы да прикончил эту четвертинку войны, а? Я уже от нее устал.

— Не хочу нарушать баланс, — ответил Херб.

Тэлбот уже доел арбуз.

— Ай, да трусы б лучше свои проверил, много ли говна осталось, — посоветовал он Хербу.

Херб ему ответил:

— Еще одно слово — и очко свое будешь за собой в рюкзаке носить.

Мы вышли на улицу; там бродили узкозадые люди в шортиках, с ружьями и небритые. Даже некоторым бабам не мешало бы побриться. Везде висел слабый запах говнеца, и то и дело — ВУРУМБ — ВУРУМБ! — громыхали бомбежки. Не перемирие, а черт знает что…

Спустившись под точку, мы подошли к столу и заказали какого-то дешевого вина. Здесь горели свечи. На полу сидели арабы, пришибленные и безжизненные. Один на плече держал ворона и то и дело поднимал кверху ладонь. На ладони лежали одно-два зернышка. Ворон с отвращением их склевывал — похоже, ему было трудно глотать. Охуенно мирное перемирие. Охуенно черный ворон.

Потом девчонка лет 13–14, неизвестного происхождения, подошла и села к нам за столик. Глаза у нее отливали молочной голубизной, если вы можете себе представить молочную голубизну, причем обременено бедное дитя было одними грудями. Само по себе тело — руки, голова и все остальное — было подвешено к этим грудям. Груди были огромнее мира, а мир нас убивал. Тэлбот посмотрел на ее груди, Херб посмотрел на ее груди, я посмотрел на ее груди. Будто нам явилось последнее чудо, а всем чудесам пришел конец, это мы точно знали. Я протянул руку и коснулся одной груди. Просто ничего не мог с собой поделать. Потом сжал. Девчонка рассмеялась и сказала по-английски:

— В жар бросает, а?

Я расхохотался. На ней было что-то желтое и полупрозрачное. Лиловые лифчик и трусики; зеленые туфли на высоком каблуке, крупные зеленые сережки. Лицо ее блестело, как навощенное, а кожа была где-то между бледно-смуглой и темно-желтой. Хрен знает. Я не художник. Сиськи у нее были. Что надо сиськи. Ну и денек.

Ворон разок облетел комнату кривым кругом и снова приземлился на плече у араба. Я сидел и думал об этих грудях и о Хербе с Тэлботом. О Хербе с Тэлботом: они ведь ни разу не рассказывали, что привело их сюда, — да и я ни разу не говорил, что привело сюда меня, почему мы такие ужасные неудачники, дураки, затаились, пытаемся не думать, не чувствовать, но все равно не убиваем себя, держимся. Тут нам самое место. Потом на улице приземлилась бомба, и свеча у нас на столике выпала из подставки. Херб поднял свечу, а я поцеловал девчонку, терзая ее за груди. Я сходил с ума.

— Хочешь меня трахнуть? — спросила она.

Когда девчонка назвала цену, оказалось — дорого. Я сказал, что мы простые сборщики фруктов, а когда там работа закончится, придется переходить в шахту. Шахты — не сильно весело. В последний раз шахта располагалась в горе. Но мы не вкапывались в землю, а низводили гору с небес. Руда залегала в вершине, и добраться до нее можно было только из подножья. Поэтому мы бурили дыры вверх по кругу, нарезали динамит, вставляли запалы и засовывали шашки в кольцо из дырок. Все запалы сплетаются вместе в один хвост, его поджигаешь и рвешь когти. У тебя две с половиной минуты, чтоб свалить оттуда как можно дальше. Потом, после взрыва, возвращаешься, выгребаешь всю эту срань лопатой и повторяешь процесс. Так и бегаешь вверх-вниз по лестнице, как мартышка. Время от времени находят то руку, то ногу — и больше ничего. 2 с половиной минут явно не хватало. Или какой-нибудь запал неправильно сделали, и огонь по нему бежит прямо вверх. Изготовитель щелкнул ебалом, только теперь он слишком далеко и не заморачивается. Вроде как с парашютом прыгать — если не раскроется, некому и гундеть.

Я пошел наверх с девчонкой. Окон там не было, поэтому — снова свечка. На полу лежала циновка. Мы оба на нее сели. Девчонка разожгла трубочку с гашишем и передала мне. Я пыхнул и вернул ей, снова посмотрел на эти груди. Привязанная к ним, она смотрелась уморительно. Почти преступно. Я сказал: почти. В конце концов, не грудями едиными. А и тем, что к грудям прилагается, к примеру. Ладно, в Америке я никогда ничего подобного не видел. Но в Америке, само собой, когда такое заводится, богатые мальчики это забирают себе, прячут, пока не протухнет или не заржавеет, а уж только потом дают попробовать остальным.

Но вот я поволок на Америку, поскольку оттуда меня выперли. Там меня постоянно пытались прикончить, похоронить. Там был даже один знакомый поэт, Ларсен Кэстайл, так вот он написал про меня такую длинную поэму, где в самом конце как-то поутру находят сугробик, разгребают снег, а под снегом — я.

— Ларсен, полудурок ты, — сказал ему я. — Мечтать не вредно.