Повести и рассказы

И когда он снова поднял глаза на Андрея Григорьича, то прочитал во взгляде директора неловко запрятанную тревогу и усмехнулся про себя: «Эх, почта подвела…»

Андрей Григорьич встрепенулся, точно муху с лица согнал.

— Ваня, а стихи писал там?

— Нет.

— Чего так?

— Не хотелось.

— «Но мы идем дорогою отцов, они нас обо всем когда-то спросят!» — Андрей Григорьич прочел стихи торжественно, а глаза его улыбались, и автор единственного стихотворения увидел в этих глазах снисходительную его оценку.

«Плохие стихи, — подумал он внезапно, — как я раньше не понимал».

Почему-то от этой безжалостной оценки Ивану стало легче. Странно, именно от нее.

Зазвонил телефон. Тоненький голосок на том конце провода звучал с обидой: «Папка, домой скоро?» (Машута, дочка Андрея Григорьича, семь лет.) «Скоро, скоро… А ты спать ложись, не жди. Что делаю? (Подмигнул Ивану.) Доклад пишу. Да. Мишка спит? Маму? Нет, не надо. Ну, спокойной ночи…»

Положил трубку и тут же снова поднял.

— Чуть не забыл про молочную машину… Алё! Это кто?.. А, добрый вечер. Лобов говорит. Просьба у меня: пускай молочная машина завтра к школе подойдет, надо одного человека подбросить в Ступино. Кого? Моторихина. Нет, нет, младшего. Ну, спасибо.

Разливая чай, кивнул:

— В восемь. Не промахнись.

— Ой, поздно! — схватился Иван.

— Хочешь, записку дам в школу?

— Нет, не надо…

«Только бы не спросил, как учусь. Только бы не спросил…»

Иван увел разговор от опасной точки — стал рассказывать минувший день: Дорогое, волчата, Коля-депутат…

Андрей Григорьич слушал внимательно, локти плотно упер в стол, ладони корзиночкой сцепил и положил в корзиночку подбородок. Услышав про волчат, Андрей Григорьич встрепенулся: «Неужто? Да разве можно так?..»

Иван подтвердил: да, мол, точно, хотят сделать панораму…

— Это нечестно, — твердо сказал Андрей Григорьич, — нечестно, понимаешь? Другое дело — взять взрослого волка в облаве, в бою, в погоне… А так — нечестно. — И вдруг — без всякого перехода — спросил: — Как учишься?

Сказать «хорошо»? Было такое желание. Иван заранее решил соврать, если Андрей Григорьич спросит. Но в эту минуту с неожиданной для самого себя злостью сказал:

— Не хочу я там учиться. Не буду. Мы в город скоро переедем. Отец уже в городе.

Андрей Григорьич приподнял брови: «Вот как?..» Стал рисовать на своем докладе квадратики, треугольники, соединяя их линиями, пока не получилась запутанная картинка. Потянулся, бросил карандаш.

— В город… Это хорошо. Я пять лет прожил в городе… — Помолчал, поулыбался своим мыслям. — Бывало, посылочку с картошкой подбросят из деревни — в общежитии пир горой! Картофельный дух — на весь коридор!

Андрей Григорьич выдвинул средний ящик стола, долго рылся там, искал чего-то, все бумаги переворошил и наконец: «Слава богу, нашел! Думал, потерялась…» — сунул Ивану старенькую фотографию. На фотографии — в шинельке с мятыми плечами, в кепочке с закрученным козырьком — был… неужели он? Едва ли. Однако… Иван поднял глаза — Андрей Григорьич кивнул, улыбаясь, — значит, он.

Да, теперь Иван видел — это Андрей Григорьич.

Э, а на кого он тут похож? На кого-то сильно похож… На кого же?

Хорош был… Щеки пришиты одна к другой, нос торчит, будто семафор, шея худая, длинная, обмотана шарфом раз пять… Глаза — неулыбчивые…

На отца своего похож, вот на кого! На старика Лобова. На того, что конюхом служил когда-то у фуражира…

Старик Лобов… Это он по утрам или с обеда медленно шаркает из дому на самое людное место, к промтоварке, и там, у крыльца, сидит на сосновом пеньке, опершись о суковатую палку, отвечая мелкими-мелкими кивками на бесконечные приветствия сельчан. Сидит долго, покуда не появится сноха, черноглазая Елена Сергеевна, счетовод. Она уводит старика домой, по дороге выговаривая ему тихо и коротко. А на следующий день он снова сидит на своем любимом пеньке, как будто напоследок досыта хочет наглядеться на общую жизнь…

Долго Иван не мог оторваться от фотокарточки. Дивно все-таки: паренек на старика похож…

Иван опять посмотрел на директора. Тот словно ждал его взгляда.

— Это после болезни. Я на втором курсе был — упал, понимаешь, в бане головой на каменный пол. Ну, обморок. Врач приехал, поглядел: «Типичное недоедание». Теперь хорошо в городе, всего вволю. Театры, кино… Я рад за тебя.

Что? Рад? Это как же так? Почему рад?..

— Послушай, Ваня, ты мне вот что скажи… Уедешь в город, ладно. А письма в Ступино будешь кому писать?

— В Ступино?..

Иван растерялся. «Намекает, что сюда не писал. И правильно. Мог бы написать».

Чувство неожиданной вины было тем сильнее, что к нему прибавлялась досада на себя: «Не догадался, афоня! Они вон приглашение выслали, да и Танька Лапина, хоть и не сама на письмо решилась, тоже в счет…»

— Ну, так что ж, — спросил Андрей Григорьич, — никому, значит? — И прищурился — как прицелился.

— Бабушке напишу, — сказал Иван и опустил глаза. Не бабушка — Галя была перед ним — держит за руку, не отпускает, а он рвется от нее, выдергивает руку… И вот удивительно: воспоминание об этом было приятно и волнующе, тешило и тревожило.