Повести и рассказы

Он опять стоял на алмазной россыпи. Стон и Спинелли пропали вместе со столом, нас окружал по-прежнему сверкающий кокон.

Нидзевецкий, как и две минуты назад, поднялся и простонал. Неужели ожил? Но я ошиблась. Сцена повторилась, как в переключённом магнитофоне.

– Червоны маки на Монтекассино… – снова хрипло пропел Нидзевецкий, точь-в-точь как и раньше оборвав строчку.

– По-моему, он уже мёртв, – повторил, склоняясь над ним, Берни.

– Почему вы всё повторяете? – истерически закричала я. – Мы только что всё это видели.

– Это? – удивился Берни. – Я вижу и слышу всё это впервые.

– Но ведь две, всего две минуты назад…

Он не дал мне закончить.

– Две минуты назад мы с вами, Этта, видели нечто другое.

Новое в кристаллографии Берни Янг

Я действительно видел другое.

Сначала бриллиантовый кокон погас, потом побелел и сузился до узкого белого коридора леймонтского института новых физических проблем. В конце коридора темнела дверь лаборатории профессора Вернера, и к этой двери неспешно шагал я. Неспешно, но сознательно. Без всякого удивления от изменившейся обстановки, без малейшего ощущения неожиданности, а как бы движимый заранее обдуманной мыслью и предвиденным ходом событий. Не открывая двери, я прошёл сквозь неё прямо к сутулой спине Вернера, разговаривающего с портретом молодого Резерфорда.

– Не мешайте, – сказал Вернер.

– Не могу, – сказал я.

– На работе я не общаюсь с живыми, – сказал Вернер, по-прежнему не оборачиваясь.

– Знаю, – сказал я, действительно зная, что дверь лаборатории Вернера всегда на замке. – Но это сильнее меня.

– Нельзя, – отрубил Вернер.

– Бывают случаи, когда в словаре нет слова «нельзя».

Вернер в белом халате наконец обернулся, очень похожий на парикмахера. Узкое лицо его ещё более сузилось, почти достигнув двухмерности. Чёрная повязка на вытекшем левом глазу превратилась в рассекающую профиль диагональ. Эта повязка и треугольное тавро на щеке остались у него от лагерных дней в Штудгофе, куда загнал его Гейдрих.

– Покажите словарь, – сказал он.

Вместо ответа я положил на стол блистающий камешек величиною с орех.

– Что это? – спросил Вернер.

– Бриллиант, огранённый самой природой.

– Мне он не нужен.

– Вы ошибаетесь. Он нужен мне и вам (мы перебрасывались репликами, как шариком настольного тенниса), он нужен человечеству.

Кажется, я выиграл подачу: в глазах Вернера мелькнул тусклый огонёк интереса.

– Нужно исследовать строение и физические свойства его кристаллической решётки, – пояснил я.

– Я уже давно оставил кристаллофизику, – сказал Вернер.

– Поскольку мне помнится, – отпарировал я, – тема вашей диссертации рассматривала кристаллизацию вещества в условиях сверхвысоких давлений.

– Не точная формулировка. Даже не болтовня первокурсника. Дремучее невежество.

– Если вы должным образом исследуете его кристаллическую решётку, – я ткнул пальцем в камешек на столе, – вы, может быть, увидите чудо. Если вы поймёте его, то сделаете открытие, возможно даже более дерзкое, чем открытия Ньютона и Эйнштейна.

Вернер посмотрел на молодого Резерфорда. Казалось, портрет ободряюще подмигнул.

– Конкретно: направление исследования. Что предлагаете? – спросил Вернер.

– Что может предлагать дремучий невежда? Скажем, открыть новую науку, родную сестру кристаллофизики.

– Точнее?

– Биокристаллофизику.

Вернер ещё более сузился. Сейчас он мог бы жить в двух измерениях.

– Вы думаете, это… живое? – недоверчиво спросил он, посмотрев камень на свет.

– Думаю. Может, оно было живым. И даже более – разумным.

– А вы не сошли с ума?

Я только пожал плечами.

– А где же мы найдём средства для исследований? Здесь, к сожалению, это невозможно: воспротивится учёный совет института.

– Мы найдём противоядие. У меня есть ещё камешки.

Я наскрёб в кармане и рассыпал по столу горсть алмазных орешков поменьше, не повысив вернеровского любопытства ни на полградуса. Он только скользнул своим единственным глазом по рассыпанным хрусталикам и подождал разъяснений.

– Мы реализуем часть их на ювелирном рынке и создадим свою лабораторию для исследований.

– Не выйдет, – хохотнул откуда-то взявшийся Стон.

И меня опять это не удивило, как, впрочем, и Вернера.

– Почему? – спросил он, не повышая голоса.

– Потому что бриллианты добыты в моей шахте, на моей земле.

– Это не ваша шахта, это другой мир, господин Стон, – сказал я, – и это совсем не бриллианты.

– Это вы мне говорите, мне, единственному монополисту торговли драгоценностями в Леймонте. Леймонтского ювелирного рынка уже нет, это мой рынок, Янг. Теперь вы не получите ни камней, ни обещанных пяти тысяч.

– Вы украли у меня не пять тысяч, а пять миллионов, – сказал я.

– Может быть, и больше, – хихикнул Стон.

– Мне не надо ваших миллионов, Стон, – проговорила выступившая из гнездящейся у стен темноты Этта Фин, – у меня тоже есть камни.

– Советую их сдать моим «парнишкам», фрейлейн.

– Твоих «парнишек» уже нет, – сказал ещё один голос. – Они у «ведьмина столба» остались. Троих пришил.

Загадки возникали одна за другой. На этот раз – Гвоздь и Нидзевецкий. У Гвоздя – автомат, крепко прижатый к бедру.