При исполнении служебных обязанностей

Нигде на земле - ни в лесу, ни в поле, ни у реки - не возникает с такой четкостью вопрос о жизни и смерти. В лесу не так страшно умирать - вокруг тебя деревья. В поле - кругом травы. На льду под холодным и прекрасным небом, таким огромным, что чувствуешь себя крохотной частицей - и не частицей мироздания, связанной с окружающей природой, как в лесу или в поле, а чужеродной песчинкой, невесть каким ветром сюда занесенной, здесь нельзя думать о смерти. Подумавший - погибнет. Нужно очень верить в жизнь и в себя, чтобы чувствовать себя здесь как равный с равным - и со льдом и с небом. Струмилин чувствовал себя наравне с ними, и поэтому ему совсем не было страшно лежать одному с острой болью в груди, и в висках, и в кончиках пальцев. Он не думал о том, что с ним могло каждую минуту произойти. Он думал о себе только в будущем времени.

"Надо будет поехать на море, - думал Струмилин. - Я возьму Жеку и Пашку. Я обязательно возьму его с собой. Я люблю его потому, что он очень чистый парень.

Ему в жизни выпало много тяжелых испытаний. Он рано узнал человеческую подлость, но не сломался, остался верным и честным парнем. Видно, правда, родившаяся у нас, так сильна, что ее никто погубить не сможет. Никто и никогда".

Иногда Струмилину начинало казаться, что он слышит мотор самолета. Он приподнимался на локтях, у него сразу же начинало еще сильнее болеть в груди и очень напрягалась шея. Но самолета не было, шум мотора ему только слышался. В подвале кенигсбергской тюрьмы Струмилину часто слышались голоса Жеки и Наташи.

Но он заставлял себя тогда не верить этому. Голоса близких там, в подвале, делали его добрым, а в борьбе, в борьбе не на жизнь, а на смерть, нельзя быть добрым ни на минуту, даже во сне.

"Не знаю, сколько бы я сейчас отдал за одну таранку, - подумал вдруг Струмилин.

- Одну сухую, просоленную, солнечную таранку, которая всегда пахнет для меня пиратским кораблем. А поэтому - детством. Смешно, в детстве я мечтал о пиратах и о палатках кочевников. Отец смеялся. Он говорил: "Кочевником стать может любой бедняк, а ученым человеком - только богатый". Наивный мой, добрый отец..."

Струмилин вспомнил Ливан. Когда он вылез из багдадского самолета и сел в такси, шофер спросил:

- Мсье хочет посмотреть город или прямо в отель?

- Давайте посмотрим город.

Шофер не понял смешанного немецко-англо-французского языка Струмилина, но по тому, как тот кивнул головой и улыбнулся, догадался, что мсье не прочь посмотреть город. Он провез Струмилина мимо кедровой рощи в предместье Бейрута.

В роще стояли черные, заплатанные палатки. Рядом с палатками паслись стреноженные кони. Кони были очень красивы и ухожены. Струмилин решил, что здесь, в этих рваных черных палатках, остановились кочевники. Но в посольстве ему объяснили, что такая палатка стоит дороже, чем самый роскошный номер в отеле. В этих палатках жили юноши и девушки - дети крупных капиталистов мира.

Они хотели чувствовать себя кочевниками.

"Вот время, - усмехнулся Струмилин, - бедному теперь легче стать ученым, чем кочевником. Палатка стоит дороже семестра обучения в университете..."

"Скажет ли Жека Пашке про то, что у нее было в жизни? Она обязана сказать ему.

Жека - честная, она все скажет. А поймет ли он? - думал Струмилин. - У Симонова хорошо написано: "Не с чистотою ясных глаз, с неведеньем детей, а с чистотою женских ласк, бессонницей ночей..."

Он сейчас ни о чем другом не думал, как о Жеке и Пашке. Он вспоминал далекое, но, вспоминая это далекое, неизменно возвращался мыслями к дочери и Павлу. Он хотел думать о чем-либо другом, потому что думы о детях всегда очень ответственны и серьезны, а когда думаешь о большом и самом важном, всегда затрачиваешь много сил. Струмилин понимал, что ему надо сейчас беречь силы для своего сердца, но как он ни пытался увести свои мысли на что-то другое, ничего у него не получалось. Он думал двумя "эшелонами". Первый, зримый, проходил у него перед глазами, ассоциативно вызывая второй "эшелон" - мучительно-требовательный и беспощадно-строгий к себе и к детям.

- Идут, - прошептал Струмилин.

Теперь он слышал мотор совершенно явно: где-то шел самолет. По звуку Струмилин определил, что самолет шел низко, с северо-запада.

- Володя! - позвал Струмилин.

Воронов только заворочался во сне, а Морозов, услыхав тихий голос Струмилина, пружинисто вскочил и быстро огляделся.

- Что?

- Самолет.

Морозов прислушался.

- Точно...

Лицо его враз просветлело. Он слышал мотор самолета - значит, он слышал жизнь.

Никто из трех оставшихся на льдине ни разу не обмолвился ни единым словом о том, что могло случиться с ними каждую секунду. После того как разломало основную льдину, каждую секунду можно было ждать новой ломки, потому что было новолуние, а в новолуние в Арктике всегда происходит торошение и ломка льдов. Разломайся та льдина, на которой остались Морозов, Струмилин и Воронов, - и всё. Самолет сесть не сможет. Надо ждать вертолета с материка. А сейчас гнать вертолет - в туман, в низкую облачность, за две тысячи километров - дело трудное, рискованное, а главное, требующее времени.