Продам свой череп

Лене на острове почему-то чаще стал сниться дом в Гатчине. Во сне она возвращалась в родительскую квартиру, в свою детскую, где рядом с нею спала старшая сестра Лида, а через стол, у другой стены - младшие братья. И хоть во сне Лена помнила, что Лида умерла, всё равно, Лида спала рядом с ней и создавала ощущение покоя. Лида всегда в её жизни служила промежуточным звеном между ней и взрослыми... А теперь, просыпаясь, Лена видела перед глазами высокие окна барака, широкий плохо белённый потолок, лампочки с жестяными абажурами и невольно вздрагивала: «Где это я»? Медленно поворачивала голову, увидев длинные ряды коек со спящими девочками, она мысленно приходила в себя: «Я на Русском острове. В девчачьей казарме (хотя это дико звучит!). В мальчуковой мои друзья - Патрокл, Парис, Одиссей и Аякс... Вот, говорят, время течёт медленно, когда тебе грустно, и быстро, когда ты счастлива. А каково мне? Грустно оттого, что нет вестей от родных, но хорошо, что я не одна. И все мы находимся в безопасности, под эгидой Американского Красного Креста».

Воспитатели и медсёстры часто говорили им: «Вы под эгидой АКК». Так стали говорить и дети, даже в разговорах между собой.

- Эгида, эгида! - раздражённо говорил Никвас, которому вообще не нравилось американское верховенство в руководстве колонией. - Эгида - это всего-навсего козья шкура, натянутая на щит.

Обслуживающий персонал на Русском острове состоял почти полностью из бывших пленных австрийцев, поступивших в АКК ещё в Омске. Они помогали на кухне, отапливали зимой казармы, вставляли стёкла. Они не походили на обычных пленных солдат. Большей частью это были умные образованные люди, дружелюбно настроенные к русским и особенно к детям. Они понимали, что через Владивосток с помощью американцев они попадут домой если не скорее, то надёжнее и комфортнее. И они устроились работать в АКК. Здесь им предоставили полное обеспечение, продовольствие, одежду. И ещё заработок, какие-то деньги. Во Владивостоке зарплату им платили в иенах. Все служащие и волонтёры АКК ходили в костюмах цвета хаки и в пилотках. В бараках ходить в сапогах не разрешалось. И дети шили себе матерчатые тапочки. Особенно странными и смешными выглядели эти самодельные тапочки на вечерних танцах. Но никто не смеялся - все танцевали в тапочках.

Да, и здесь, как и на Второй Речке, обожали танцы! Только раньше мальчишки танцевали друг с другом, а теперь с девочками. Эти совместные танцы назывались в колонии пафосно - «вечера счастья».

Однажды после такого танцевального вечера Лене прислали стихи. Первое начиналось строкой, украденной у классика:

Я помню чудное мгновенье,
Когда влюблённою душой
Благодарил я Провиденье
За встречу первую с тобой...

Оно было без подписи, но Лена знала: это Патрокл. Она написала ему в ответ: «Стихи замечательные, особенно первая строчка. Сам Пушкин позавидовал бы!»

Второе тоже не было подписано и полно грамматических ошибок.

Полюби если хочет и может любить
Полюби ни любовью XX века
Полюби ни черты молодого лица
Полюби самого человека...

Автору - им был, конечно, Парис - было отвечено: «Молодой человек ха-ха века! Подтянись по русскому языку, тогда, может, и полюблю!»

А в городе опять началась стрельба, назревал очередной переворот. Бедные обыватели уже не знали, какой по утрам вывешивать флаг на своём балконе. Пугали друг друга новостями. Волнение передавалось даже самым маленьким:

- Вот придут большаки и отберут у тебя твоего плюшевого мишку!

- Почему?

- Они у всех всё отбирают.

- А я не дам! Буду драться и кусаться.

- Ага, не дашь. У них есть ружжо!

Однажды в девчачью палату со скорбным видом вошла мисс Диц.

- Поздравляю вас с вашей властью.

- С какой это нашей властью?

- С так называемой советской! Пфуй, что за название!

- Она такая же наша, как и ваша! - отпарировала Лена Берёзкина.

Мисс Диц открыла свой рот, чтобы сказать ещё что-то язвительное, но в коридоре раздался крик дежурного воспитателя:

- Сегодня банный день! Утром девочки, после обеда - мальчики.

Эта весть была встречена с большим энтузиазмом, нежели смена в городе власти. Баня - второе после танцев самое большое удовольствие для колонистов. Кстати, душистое американское мыло у завхоза Брэмхолла уже кончилось, и на помывку стали выдавать хозяйственное, грязновато-бурого цвета, с прилипшими опилками. В знак протеста девчонки в бане громко пели, слегка переиначивая русскую «Марсельезу»: «Отречёмся от серого мыла, отряхнём его прах с наших ног...»