Прогулки по чужим ночам

– Нет, он не возвращался. – Валентина Дмитриевна с сочувствием смотрит на меня. – Но Люба… послушайте, вы не должны ненавидеть ее! Вы, слава богу, не знали, какие страшные люди ее родители! Знаете, прошло столько лет – вся жизнь практически, а верите – вспоминаю их, и руки сами в кулаки сжимаются! Вот как мы ненавидели их, как такую мерзость только земля носит!

Нашей земле приходилось носить всяких негодяев, ей не привыкать. Жаль только, что за чужие ошибки и преступления в конечном итоге должна расплачиваться я.

– Спасибо вам.

– Как вас зовут?

– Элиза.

– Удивительно! А ведь мать Клауса так звали, знаете? Его родители погибли при бомбежке Берлина, Клаус их совсем не помнил, ему было тогда полтора года. Его воспитал дядя, брат матери. И у Клауса всегда была с собой ее фотография – в красивой серебряной рамочке. Он мне сам рассказывал, показывал фото, Люба переводила, и я отчего-то запомнила ее имя – Элиза, как из сказки о заколдованных братьях-лебедях, там, где их сестра Элиза плела им рубашки из крапивы. Не ходите к Климковским, мало у вас было горя в жизни? Детдом, я понимаю… и все же не ходите к ним, это страшные люди.

– Спасибо, Валентина Дмитриевна.

– Удачи вам. Хороший у вас муж, вы такая красивая пара! Бедная Люба, она бы порадовалась, глядя на вас, но думаю, что ее давно уже нет в живых.

– Скажите, а где можно найти профессора Евсеева?

– Он давно умер, а вот профессор Чабанчук – тот, которого когда-то выжил Климковский, жив и работает в металлургическом институте, возглавляет кафедру. Вы уже уходите?

– Да. Большое вам спасибо.

– Вот, возьмите, моя визитка. Если понадобится помощь – обращайтесь смело. А будет время – дайте о себе знать.

– Спасибо.

Мы выходим на улицу. Солнечно, осень какая-то идиотская: то морось, то солнце в пол неба…

– Какие у меня милые родственнички, оказывается!

– Лиза, я думаю, тебе ужасно повезло в жизни.

– А то! Да самый последний бомж считался бы отъявленным счастливчиком по сравнению со мной, останься я в этой семейке!

– Давай поедем в металлургический институт, это недалеко отсюда.

Профессор Чабанчук – маленький, улыбчивый, совсем не похожий на степенного ученого, и только большие серые глаза, внимательные и задумчивые, и высокий лоб под седым, все еще густым чубом выдают в нем личность незаурядную.

– Климковский! – он сердито фыркает. – Как не помнить! А вам этот придурок зачем понадобился?

– Думаем написать ряд статей о вашем тогдашнем институте. – Рыжий решил сам вести разговор. – А о вас нам сказала Валентина Дмитриевна.

– А, Валечка! Помню ее, милая девушка… хотя уже, наверное, солидная дама – лет-то прошло немало. Идемте ко мне в кабинет, там и поговорим.

Кабинет у него небольшой и светлый, с цветами на шкафах и подоконниках. Мы усаживаемся в просторные кресла, профессор устраивается за столом. Ему, наверное, не слишком хочется вспоминать свои давние неприятности, и в другое время я бы не стала беспокоить его, но нужда у меня сейчас крайняя.

– Что именно вы хотите знать?

– Просто расскажите о Климковском все, что вам известно.

– Я был тогда молод – знаете, шестидесятые годы, «оттепель»… Мы верили, что страшные времена уже позади. Конечно, все знали, кем в свое время был Климковский, да он этого и не скрывал, гордился даже. Потом «оттепель» закончилась, но мы-то думали, все в прошлом, ну, бегает по институту кретин, собирает окурки, чтобы знать, кто какие сигареты курит. Ну, орет, что шариковые ручки – диверсия Запада, но у нас постоянно против чего-то боролись – когда-то и елку наряжать считалось признаком классового врага, а потом – то узкие штаны стилягам дружинники резали да брили им головы наголо в опорных Пунктах, – но и это прошло… Мы, молодые, смеялись над Климковским, считали его обломком позорного прошлого. А напрасно… я на своей шкуре ощутил, насколько напрасно.

Я тогда заведовал одной из лабораторий. Только-только защитил кандидатскую, разрабатывал новые технологии плавки металла. Руководил институтом профессор Евсеев – ученый с мировым именем, очень интеллигентный, настоящий – я до сих пор горжусь, что имел счастье учиться у него… Профессор советовал мне избегать Климковского, но я думал, что это в нем сидит страх, оставшийся с тридцатых. Я уже потом понял, что это не страх, а опыт и мудрость, он лучше моего понимал, что происходит. Я не послушал своего учителя, за что и поплатился впоследствии. Вот такие дела, ребята.