Процесс

Из-за стола, вежливо улыбаясь, поднялся довольно тучный полковник лет пятидесяти с рыжеватой шевелюрой из мелких, жестких, кое-где поседевших кудряшек. Его лицо обладало той иудейской значительностью, какая могла быть присуща одному из Ротшильдов (в незапамятные времена он в дореволюционном еще журнале «Вокруг света» видел фотографию главы парижской ветви этой знаменитой банкирской семьи). Полковник оказался довольно деятельным, но не суетливым. Расписываясь в журнале и выпроваживая конвоира, он одновременно говорил: «Ну вот и вы, вот и вы, наконец, дражайший Иосиф Виссарионович!» и пододвигал ему стул так, чтобы сидел он против письменного стола не слишком далеко, но и не слишком близко. Полковник осведомился, захватил ли его посетитель с собой трубку, и, получив утвердительный ответ, предложил для ее набивания собственные папиросы «Герцеговина Флор», лежавшие на внешнем краю стола, вполне в пределах досягаемости. Лишь после этого, удобно устроившись в кресле, он назвался Серафимом Иосифовичем Гулько, следователем по особо важным делам, которому поручено вести дело «дражайшего Иосифа Виссарионовича».

Следователь Гулько, надо думать, уловил, как его покоробила эта повторная фамильярность, и, став вдруг серьезным, чуть наклонился вперед, слегка хлопнул левой рукой по одной из лежавших перед ним папок, а потом сказал: — Давайте сразу условимся... по процедурным вопросам. Я знаю, что вы всегда предпочитали обращение «товарищ Сталин». Но оно в данный момент более чем неуместно. «Гражданин» — это для робеспьеровского Конвента или для нашей милиции. В нашей с вами ситуации оно создает неравенство и разъединяет. А я предпочел бы сотрудничество. Так что лучше всего остаться при именах и отчествах: «Серафим Иосифович» — «Иосиф Виссарионович». Есть даже что-то родственное. Я же, со своей стороны, обещаю не употреблять никаких эмоциональных эпитетов, которые вас почему-то (и совершенно, надо сказать, напрасно) обижают. Я почему обо всем этом так длинно говорю? Да потому, что в нашем с вами деле нет ничего важнее, чем установление неких процедурных правил и их последующее неукоснительнейшее соблюдение.

Вот лишь один пример того, как кажущаяся мелочь, будучи несоблюденной, может привести к непредвиденным пагубным последствиям. В силу служебной надобности я уже давненько занимаюсь вашей дражайшей... пардон!.. особой. А потому знаю про вас многое такое, чего вы и сами, возможно, про себя не знаете. Поэтому расскажу вам историю, начало которой вам, думаю, памятно, но о продолжении и конце которой вы, без сомнения, и понятия не имеете. К дочери вашей, когда была она еще школьницей, обратилась мать соученицы, мужа которой посадили, и попросила помочь. А дочь ваша обратилась, естественно, к вам. На дочь-то вы накричали, но отца соученицы приказали освободить, что было — простите на слове — грубейшей ошибкой. До сих пор вы все знаете. А далее следует вам не известное: следователь, который вел дело отца соученицы, на нем сломался. Он всему безоговорочно верил, даже если не имел на руках никакого компромата. А теперь понял, что если Сталин, который не мог знать, виновен ли в чем-то отец соученицы или нет, все-таки велел его выпустить, значит, все вообще неправда. Следователь кончил, как вы понимаете, плохо — здесь на Лубянке. Но дело, разумеется, не в нем: кто способен сломаться на такой ерунде, не стоит доброго слова. Дело не в нем — дело в принципе. Ведь в наших с вами опасных играх процедура замещает собою закон, или нравственность, или справедливость — не знаю уж, как и назвать все эти милые выдумки... И если процедурой пренебречь, все может рухнуть. Так что не буду я вас называть, «товарищем Сталиным».

Он слушал Ротшильда одобрительно, но и не без нараставшего раздражения. Нет, не потому, будто речь шла о каких-то собственных его ошибках. Все, что Ротшильд говорил, было в целом правильным. Неправильность была в тоне, в той самоуверенной иронии, которую он особенно ненавидел. Насмехаться над врагом, даже над ним издеваться — это другое дело, это признак силы, твоей победы. А ирония — это слабость, потому что она и насмешка над собой, во многом самоирония. И значит — сомнение.