Рассеченная плоть

«Вот и постарел, — подумал он. — Отмираю по частям. А она и замуж потом не вышла, и я ей сейчас не нужен, да и она мне. Постарел. Вот и желудок мой умирает первым.»

Телефонный звонок, резкий, раздражающий, заставил подойти к столу.

— Сергей Александрович, — услышал он, — вас Ганин просит зайти в реанимацию. У него что-то не ладится.

Ганин ждал его в палате. С засученными рукавами, в маске, сползшей с носа, он склонился над больной и по его лицу было видно, что он устал, раздражен и растерян.

— Видите ли, — начал сбивчиво он, — тут такая штука получается. Сделал я венесекцию, и кровь отлично шла, и катетер прошел высоко, а вот нога вся опухла и посинела. Может, я что-то не так сделал?

Панков быстро осмотрел больную. Она лежала на кровати, неподвижная, с закрытыми глазами, и только черный гофрированный шланг вдувал в легкие воздух, отчего грудная клетка поднималась и опускалась, имитируя жизнь. Левая нога, и без того отечная, стала чуть ли не вдвое толще правой; кожа не ней посинела, вены выбухли, как реки на рельефной карте.

— Нарушение венозного оттока, — сказал он. — Ты какую вену перевязал?

— Подкожную, — развел руками Ганин. — Какую же еще? Там одна и была. Ниже осталась артерия, их никак не спутаешь. Да и делаю я не в первый раз.

Панков пристально посмотрел в лицо Ганину. Определенно, это узкое самоуверенное лицо не нравилось ему. Эти усики, торчащие над маской, эти бакенбарды.

— Долго искал вену? — спросил он, уже все поняв.

— Долго, — признался Ганин. — Еле нашел.

— И, говоришь, только одна вена была? Широкая? И когда ты ее рассек, то хлынула кровь? Сильно, не как обычно?

— Да. Но ведь это не артерия, я же ясно видел.

— Послушай, — сказал Панков, еле скрывая раздражение. — Послушай, ты перевязал глубокую бедренную вену, тогда как по всем законам следует перевязывать только подкожную, впадающую в нее. Перевязка подкожной безопасна, но глубокой, в которую впадают все остальные вены ноги, настолько глупа, что у меня не хватает слов.

Ганин забеспокоился, оглядываясь на своих сестер, и даже покраснел.

— Ты где сделал разрез? Ты посмотри сам, где ты сделал разрез? — все больше распалялся Панков. — Кто же делает его так высоко? Подкожная вена ниже. Прежде чем за такие дела браться, нужно хоть анатомию знать.

— Я же делал, — оправдывался Ганин, уже смущенный и напуганный. — Много раз делал. И взрослым, и детям.

— А анатомии не знаешь. Если не мог найти вену, то почему не позвал меня или детского хирурга? Думаешь, если проработал год, то все уже умеешь?

— Не думаю, — огрызнулся Ганин, — но это я знаю. Я изучал. Это просто аномалия, Бывает же аномалия развития.

Панков хотел сказать что-нибудь покрепче, но сдержался. Желудок снова напомнил о себе. Под ложечкой уже не просто жгло, а давило и распирало, словно кто-то залез внутрь и раздувался. Кружилась голова, то ли от новокаина, то ли от усталости и боли.

— Делай что знаешь, раз такой умный, — сказал он сквозь зубы и, повернувшись, вышел из палаты.

Сел неподалеку, по привычке закурил, но тошнота заставила отвести руку с сигаретой и облокотиться о стенку.

«Плохи дела, — подумал он. — Как бы самому под нож не угодить. Еще попадешь к такому вот врачу, а он потом оправдается аномалией развития. Дескать, у Панкова глотка не так устроена от рождения, и умер он не от моей руки, а сам виноват… А женщина умрет. Кровь входит в ногу по артериям, а обратно не выходит, главный путь отрезан. Вот и будет нога разбухать, пока в нее вся кровь не войдет. А там уж конец.»

Ганин маячил рядом, Кажется, он ощутил свою вину и, возможно даже, раскаивался.

«Да нет, салага, — подумал Панков, — это не ты виноват, а я, хирург, взявшийся за операцию. Без нее она бы еще пожила, а я пошел ва-банк. И никто не знает точно, ни хирурги, ни тем более больные, чем кончится операция. Работаем вслепую, как печень и почки, сами не зная, что будет завтра. Так и выходит, что мы с Ганиным на одной ступени. Я подписал приговор, а он исполнил.»

— Отключи аппарат, — произнес он противную ему самому фразу.

— Цианоз будет, — буркнул Ганин. — Она и останется синей, сразу ясно, что от удушья.

«Уже пять дней, как умерла кора мозга, — подумал Панков. — Это уже труп и нет преступления, если она умрет от моей руки окончательной и бесповоротной смертью. И никто не обвинит нас, но это так мерзко, своей собственной рукой, сознательно и трусливо, остановить чье-то сердце. Пусть полутрупа, пусть кошки, собаки, но оборвать чью-то жизнь, не принадлежащую тебе…»

— Думай сам, — сказал он. — Чему-то ведь тебя научили.

И, поднявшись, стараясь не показать, как кружится голова, направился к выходу.

— Я вас очень прошу, Сергей Александрович. Вы не подумайте, что я трус, но посидите пока здесь. Я сам все сделаю, вы только будьте рядом.

«Мерзавец, — подумал Панков, — хочет взять в соучастники. Но, впрочем, он прав. Мы оба виноваты. А если я уйду, то сам буду трусом. Уж до конца, так до конца.»

Не говоря ни слова, вернулся в палату.

— Выйдите, — сказал он медсестрам и, подождав, когда они молча выйдут из палаты, обратился к Ганину: — Давай.