Рассказы

Капитан мой сплюнул, а я пошёл вниз, чтобы не слышать набухающий в горлах крик.

Малое судно вползло в Беломоро-Балтийский канал, раздвигая его узкие берега, большой рыбиной плескаясь в шлюзах.

Но вот мы пропрыгали по всем ступеням Повенецкой лестницы и очутились в Онежском озере.

По правому борту показалась серебристая громада. Это был собор Трансфигурации, стояла за ним церковь Интерсепшена, и храм Нативити, а так же прочие деревянные постройки. Николай Тауматургус покровительствовал нам.

Малое судно выкатывалось на простор озера.

Водяной сильный ветер, называемый Онего, ударил мне в лицо. Внезапно хмурая серость окружила малое судно.

Капитан, напряжённо всматриваясь и вертя головой, сбавил ход и стал медленно пробираться в тумане, подавая звуковой сигнал.

Казалось, он сам гукал из рулевой рубки, как старый филин.

Наконец, туман кончился.

Впереди был Петрозаводск.

Петрозаводск оказался городом новым. Центр его зарос послевоенным ампиром, здание вокзала венчал социалистический шпиль со звездой и листьями. Вокзал этот был совершенно развалившийся, пустой, на ремонте.

Я поселился рядом с ним, и в первый же вечер оказался втянут в странный спор. К старику-хозяину пришёл его сверстник, и они стали спорить, кому хуже жилось во время войны. Хозяин сидел в немецком лагере, а гость - в финском. По всему выходило, что у финнов было сидеть хуже.

Днями я бесцельно бродил по городу и нашёл, между прочим, на улице Антикайненна загадочный магазин "Спецпринадлежности". Было воскресенье и купить спецпринадлежность не удалось.

Надписи в этом городе надписи делались на двух языках - русском и карельском. Оттого продукты в моём доме были обозначены как Ruokatavaraa. Можно было, правда, предположить, что это финский - в силу преклонения перед соседней державой.

Ещё на улицах города Петрозаводска часто встречаются синие (с белыми буквами) аккуратные щиты. На них написано: "Здесь переходят дорогу невоспитанные люди". Дорожки к этим щитам прилежно заасфальтированы и обрываются на проезжей части.

Пошёл я и на базар, где ташкентцы с плоскими лицами продавали арбузы. Они резали их на части - в зависимости от состоятельности покупателя. Арбуз в те времена дорог, и особенно дорог на Севере.

Тогда я вспомнил губастого аквариумиста, его магическое заклинание "по пятифану...", купил кусок за пять рублей, тут же сел на камушек и стал есть. Сразу же ко мне слетелись голуби и стали склёвывать за мной арбузные семечки.

Я обдумывал большие буквы, предметы с больших букв, жизнь с большой буквы, которую нужно прожить так, чтобы...

Уж давно я сплёвывал голубям семечки, разглядывая восточный народ на северном рынке, а потом помыл липкие арбузные руки в действующей модели водопада Кивач в одну одиннадцатую натуральной величины.

Русский Север - опасная штука. Чтобы не желая сказать о нём, всё скажешь какую-нибудь глупость - такова оборотная сторона русской духовности. Как скажешь про лапти и картошку, так тебе кто-то начнёт, кривляясь, спрашивать, как, дескать, вы относитесь к репе. И тут уже обязательно нужно сказать, что ты серьёзно относишься и к песне "Интернационал", и к войне и к 1937 году. Никуда от этого не денешься.

При этом стоит остаться в этих местах чуть подольше.

Однажды ландмайстер Тевтонского ордена в Ливонии Йохан Вильгельм фон Фюрстенберг держал оборону в городе Феллин. Оборонялся он от русских войск умело, да всё ж наёмники его предали. Попал Йохан в плен. Фюрстенберга свезли в город Любим.

Ландмайстер содержался вольно, но сменялись зимы и лета, и он понемногу забывал, что когда-то написал целую книгу духовных стихов "Ein sch?n geistlick ledt dorch Wylhelm Forstenberch in Lyfflandt". Мне кажется, что потом он забыл языки и приучился ходить в русскую баню, точно так же, как тот мой родственник в Череповце, с которого я начал своё повествование. Мой предок забыл пять языков, забыл университетский курс и врангелевские погоны и понемногу врос в свою новую жизнь, исчезая, растворяясь в Русском Севере.

Тёзка пленника, грозный царь Иван, по слухам, предложил ему стать герцогом, а Йохан Вильгельм отказался.

Точно так же, как и мой родственник, исчезал понемногу Фюрстенберг в пространстве Любима, оплывал как исчезающие городские валы, врастал в землю, как врастают в неё брошенные избы. Наверное, он приучился сидеть на крыльце и смотреть на городские валы почти безучастно, круглыми и как будто ничем не занятыми глазами... Всякий чужак, попавший на Русский Север и догадавшийся, что вернуться обратно у него не выйдет, быстро учится такому взгляду.