Рассказы (binoniq)

Я знал. От Коновалова зависело моё вступление в Союз. Это было не вступление, а поступление — как в институт. Дело было давним, тянулось, тянулось, цепляясь за неясные препятствия. Препятствия выплывали, как коряги-топляки. Вступление стало главным делом, будто переправа леммингов. Так выслуживают пенсию. Так выращивают в папке ордер на квартиру, собирая справки и ходатайства. Редактор всё это, конечно, знал и искренне мне посочувствовал. Он был молодец, наш редактор.

И вот я поехал сюда, хотя знал от силы два стихотворения Народного поэта. Поэта поминали редко, говорили больше о Коновалове. Коновалов оказался удивительно похож на хомяка, особенно сзади. Он произносил речи, в которых почему-то всё время говорил о железной дороге от Байкала до Амура. Какое отношение имел Народный поэт, ни разу не выезжавший из своего райцентра, к подвигу молодёжи на сибирских просторах, я так и не понял, но местные жители радовались. Они радовались тому, что в Москве знают их земляка. Они радовались по-детски, и мне было стыдно.

Особенно радовался директор библиотеки, всё время сидевший рядом со мной в президиуме. Он просто сопел от радости.

Я написал плохую статью о Народном поэте для нашего журнала и пошёл к Коновалову за ненужными указаниями. Статья Коновалову неожиданно понравилась, может тут сказалось правильно выбранное время после банкета, может, потому, что я выдержал его охотничий рассказ. Коновалов хлопал меня по плечу и довольно щурился. Глаза-щёлочки улыбались, изо рта торчали два белых резца. Он грызун, говорил я себе. И я — тоже грызун, только молодой и ленивый.

А на следующий день мне пришлось уже вместо занемогшего Коновалова выступать в соседнем совхозе. Путь оказался по воде и довольно неблизкий.

Шёл стеной ветер, умывая лицо водяной пылью. В совхоз должен был идти мотобот, но исчез, потерялся, словно его и не было. На причале остались только я да директор библиотеки. Глядя на него, я чувствовал себя неловко. Огромный мужчина, старше меня лет на двадцать, чуть не плакал от обиды. Директору было стыдно передо мной, писателем, за то, что он что-то не организовал. Родилась взаимная неловкость, будто жирный кусок мяса уронили на белое платье.

Я ругнулся про себя и шагнул к директору.

— А может лодку взять? Недалеко же!

Директор сразу взмахнул руками, потом захлопал глазами и снова замахал руками.

— У меня есть! Есть! Вы знаете, я давно хотел сказать. Но ветер, волна, сами понимаете. А вы ещё так легко одеты… У меня хорошая… За полчаса и доберёмся…

Он снова замахал руками. Я опять ругнулся про себя за свою недогадливость, и мы начали петлять между железных гаражей. Наконец, найдя какую-то дверь, мой директор долго возился с ключами, ушибся обо что-то («тут у меня, знаете, автоматизация… сейчас за тросик потянем, и она, знаете, сама выедет»), и, действительно, за что-то дёрнул.

Автоматизация не сработала и мы, поднатужившись, вытолкали лодку-дюральку из гаража. Мотор завёлся, на удивление, с первого раза.

И вот в лицо нам снова кидало воду, которую ветер срывал с гребешков, только теперь под нами не причал, а знаменитая по всему Союзу «Казанка», мотор — я сначала принял его за «Вихрь», но был это не «Вихрь», лишь коробка на нём от «Вихря», странная это машинка, допотопного строения, но так уютно стало мне от её стука — даг-даг-даг-даг… — будто маленький домовой изо всех сил бьёт там, внутри, молоточком. Мотор стучал, библиотекарь мой сосредоточенно держал ручку, а я пристроился бочком, засунув руки в карманы куртки, и смотрел на осеннее небо, хотя и неба не было никакого — волны, вода снизу и сплошные тучи, вода сверху.

Тут я вспомнил, что вот так же шли мы на лодке в маршрут вместе с другом моим лет восемь назад. Я работал тогда в изыскательских партиях. И работа была никчёмной и бессмысленной, по чьей-то ошибке назначенной нам. Хотя это было далеко, но вода и здесь была того же мутного, тёмно-зелёного, почти чёрного цвета, и небо было таким же серым, непроглядным. Лишь в ногах у меня была не запасная канистра, а громоздкие, в полиэтилене, ящики с нашим оборудованием. И стало хорошо от этих воспоминаний, и оттого, что библиотекарь, не зная, о чём я думаю, не зная всей тогдашней моей неустроенной жизни, полевых маршрутов, работы в глухомани, привычек, с которыми не скоро расстаёшься и которыми про себя гордишься, спутал меня с толстым хомяком Коноваловым, сидящим, наверное, сейчас в гостиничном ресторане. Своим ли делом я занимаюсь — вот что я ещё подумал тогда.

Хвалиться своей романтикой, впрочем, было нечего. Я начинал её презирать.

Но в этот момент мотор скис.