Русская жизнь-цитаты 21-30.06.2022

Новосибирский Открытый Университет | Facebook,"КОЛЛЕКТИВНАЯ ВИНА И РУССКИЙ ДИСКУРС. (часть вторая, завершающая)                                                                         *    *    *   Русский мир, конечно же, хорошо знаком с идеей коллективной вины. В конце концов, этот мир много времени был по преимуществу христианским, а для христианства мысль о первородном грехе, бремя которого неизбежно все несут, – основа основ. Идея вины порой выносится как главнейшая, центральная в деле душевного спасения. У Достоевского его старец Зосима из «Братьев Карамазовых», прототип оптинских старцев, проповедует: сделай себя самого за всех людей на земле виноватым и поймешь тогда, что оно так на самом деле и есть. В этом спасение, в этом венец пути для всякого на земле человека.    Вообще в русской литературе без вины не обходится практически нигде. Концентрированный разбор ее, буквально анатомическое препарирование, – в «Воскресенье» у Льва Толстого. С показом действительно терапевтического, преобразующего ее эффекта.    Да, в русском мире идея вины отлично известна. Но входит ли она, как имманентная часть, в тот народный культурный код, которым по-умолчанию формируются смысловые реакции множества индивидов? Другими словами, входят ли в культурный код русского человека ориентиры на христианство и аксиологию русской литературы? Вопрос совсем не риторический, потому что при взгляде на современную версию русского мира мысли о христианстве и литературе приходят в последнюю очередь. Вспоминается появившийся в первые дни спецоперации пост в социальных сетях одного знакомого, человека без сомнений культурного в общем смысле этого слова, знатока живописи. В его посте была фотография пикирующих над утренним городом бомбардировщиков и оптимистичная подпись: «Работайте, братья!»                                                                             *    *    *   Возможно, в русской, православной версии христианства чувство вины оказалось слишком отчуждено от человека. В том смысле, что церковь, приватизировав и сделав своим таинством отпускание вины, – сняла бремя персональной трагичности и ответственности с прихожанина. Получая возможность периодического «обнуления» своей темной стороны через власть святых авторитетов, человек получает невероятное облегчение и, вместе с тем, невероятное упрощение того процесса, который называется «работой вины». Ведь за эту работу берется многовековое благословенное Ведомство, которому вполне под силу превратить личную экзистенциальную драму в составной элемент «фабрики» по спасению душ. Возможно, все это и приносит свои плоды в «ином мире», – как уверяет само Ведомство. Однако здесь, в русском мире мы смотрим на то, что к спасенной душе имеет отношение очень слабое. Как на принципах нумерологии возводится циклопический храм вооруженных сил: размер диаметра купола дает скрытое указание, во сколько часов и минут был подписан акт о безоговорочной капитуляции Германии в 45-ом году. В то же время как девочку, вышедшую к церкви с плакатом: «Не убий», – солдаты Росгвардии немедленно кидают в автозак.    Другими словами, в расхожем христианском культурном коде русского мира навряд ли мы обнаружим: «сделай себя самого за всех людей на земле виноватым…». Как философ Николай Бердяев сказал об этом: люди такой формации могут быть очень ""православными"", но они очень мало христиане. И если уж нам ожидать спасительную «работу вины», то придет ли она оттуда?                                     *    *    *         Что касается русской литературы, «великой и бессмертной». Если мы намерены найти в ней удачные примеры для нашей темы, то, безусловно, найдем их. Смысл всякой литературы не столько в том, чтобы показывать воодушевляющие образцы, но, и главным образом, – чтобы фиксировать в слове те самые глубокие паттерны существования, до которых простому смертному, не наделенному интуитивностью большого художника, – крайне сложно добраться. Эти паттерны далеко не всегда лицеприятны. В литературе, как и в бессознательном, содержится и все самое высокое, и самое зловещее.    При взгляде на сегодняшнее состояние русского мира, мы спрашиваем: возможно ли здесь, среди этих безразличных людей, – появление коллективной вины? Ведь речь не про частные случаи, – речь о явлении в масштабе культурного кода, в самом общем масштабе. Обращение к нашим классическим романам позволяет утверждать: да, возможно. Но вот о какой вине речь. Если мы желаем найти нечто такое, что испытывал интеллигентный Нехлюдов из «Воскресенья», то это вряд ли. Осуждать себя самого и всю ту систему, частью которой являешься, – это для русского мира редкий случай. Себя – еще ладно; но вот всю систему, весь этот «третий Рим», – действительно, из ряда вон. А не осуждая, не виня систему человек и себя самого в конце концов сможет без труда оправдать, со своей совестью примириться: ведь не я один такой, ведь все так устроено, а я – лишь малая от этого часть, что я могу?    Сколько продлилось осуждение советской репрессивной машины после того, как в конце 80-х открыли для людей свободу слова? На коллективном уровне практически нисколько. Прочел русский человек несколько статей в журнале «Огонек», возможно, местами и «Архипелаг Гулаг», – повздыхал, – и забыл. С одной стороны, ведь если бесповоротно все это осудить, то неизбежно придешь к вопросу: а почему ж мы так долго терпели такое зло? С другой стороны, не может же великий «третий Рим» быть такой вот «адской кухней»; видимо, не все так однозначно и не видим мы всей картины, – а потому что и судить? В общем, все как сейчас. Никто никого к покаянию не призвал и сам не пошел. И церковь православная смолчала, – все, как всегда.    Но есть и другого рода чувство вины, в литературе русской гениально представленное. Не за то, что зло совершил или мимо зла прошел безразлично. Это вина за то, что не вышел величием. Как сказано в том известном романе, не потянул на Наполеона. Да, с учетом наших реалий кажется, что «Преступление и наказание», – это центральный, осевой текст русского мира. По крайней мере, сейчас. Все то же разрешение «крови по совести» и во имя того же вопроса: «тварь дрожащая или право имею». Кровь как показатель: встал с колен или нет?    Весь пафос страдания и сожаления Родиона Раскольникова идет не с того, что убил и ограбил, а что не может этого вынести и дальше свой путь к «высшему человеку» держать. Что не по уровню «высшего человека» он оказался. Если же такому чувству искать аналогию в коллективном масштабе русского мира, то вспомним, что нередко можно было слышать лет 30 назад от задумчивых россиян, с недоверием поглядывающих на перестроечные попытки вывести страну из диктатуры единой советской нормы. Они не вспоминали о том, как миллионами люди исчезали в лагерях. Не вспоминали о закрытых границах и о том, что совсем недавно было только одно разрешенное представление о вещах. Они говорили, с очевидным сожалением, примерно так: «Какую страну про..али!»    Если в русском мире и была когда-то пережита коллективная вина, то вот таким образом. Вина за то, что не удержали величия сверх-державы и сверх-идеи. Как у студента Раскольникова: не по себе ношу выбрал.    Впрочем, сейчас этой вины уже нет. Величие восстановлено. Как говорится, и старушка убита, и совесть не мучает. Русский коллективный человек успешно переступил черту, на которой надломилась сложная и драматичная личность Родиона Романовича. Очевидно, что не зря в последние десятилетия из русского мира усиленно изгонялись и сложность, и драматичность. «Работайте, братья!», – машет он рукой своим реактивным бомбардировщикам.                                                                           *    *    *     Что в итоге. Нам вряд ли стоит ожидать, что сострадание и чувство вины появятся в русском мире неким естественным образом, из внутренних душевных запасов. Эти запасы или пусты, или на сегодняшний день заполнены непререкаемым мессианским возбуждением. Правда, это возбуждение настолько ранимо и по-младенчески капризно, что заботливым властям приходится угрожать автозаками и уголовным судом за его дискредитацию.     Ни столетия христианства, ни гениальные явления высокой словесности не выведут сегодня русский мир на катарсис. Очевидно, они для него только и были, что искусной надстройкой, не затрагивающей сил, что лежат в фундаменте. Тем не менее, катарсис возможен. Если драма не работает в качестве рефлексивного, созерцаемого представления, как в свое время в античности, – она сработает в качестве реальности. Эта реальность называется – расплатой. В отличие от совести, от какого-либо морального императива, – расплата обращена не к субъекту, не к внутреннему миру человеческого существа. Расплата есть жесткая и непоправимая объективация, она оперирует уже не душами, а телами. Судьбами тел. Шекспировская версия со множеством летальных исходов. И кто из них, оставшихся неподвижно лежать на сцене, был когда-то созидателем добра, а кто – зла?        Лишь после такого, не раньше, – в сохранивших дыхание телах заново начинается процесс одушевления. С ним и приходит преобразующее чувство вины. Но насколько шекспировской будет расплата?",Новосибирский Открытый Университет | Facebook,https://www.facebook.com/groups/527243854116106/?multi_permalinks=2268408686666272&hoisted_section_header_type=recently_seen,2022-06-22 01:40:31 -0400