Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

Фатьма разносила гюлаб – розовую воду для омовения рук и лица, ибо в свои тридцать пять она была девушкой, нет, не старой девой, а убеждённой девственницей – это ведь не одно и то же. Женщины растирали воду ладонями, проводили ими по лицу, и в воздухе разливался нагой, чувственный аромат роз, призванный прогнать излишнюю тоску, а Фатьма вдруг подумала: до чего же он неуместен на похоронах. И тут же поняла, почему всё идёт сегодня не так, как надо. Причиной было не отсутствие обычной оживлённой болтовни, какая бывает, когда потеря общего знакомого собирает давно не видевшихся людей («Ой, как ты похудела, машаллах, тьфу-тьфу, не сглазить!»). И не жидковатый чай, и не твёрдые комки, затесавшиеся в халве, заставляли людей, даже самых бывалых, смущённо переминаться с ноги на ногу и произносить нелепости. Странное любовное томление повисло над белой палаткой, разбитой поперёк улицы и перекрывшей движение транспорта, любовное томление дышало в углах квартиры, из которой вынесли тело, дрожало жарким приторным маревом над горькой полынью кладбища – оно сбивало с толку и сводило с ума. Словно любовь, как настоящий убийца, пришла на похороны своей жертвы, чтобы посмеяться в лицо всем присутствующим. Словно бедная невинная девушка, вступившая в неведомую для неё до сих пор схватку с любовью, потерпела поражение, и теперь её не успокоившаяся душа самоубийцы распространяла вокруг себя истому, полную сожаления о том, что так и не случилось.

Нарушив законы и традиции, Фатьма настояла на том, чтобы присутствовать на погребении. Ей не посмели отказать. Когда на глаза покойной упала горсть жёлтой земли, из ямы с возмущённым шипением поднялась большая пятнистая гюрза, распугав толпу суровых мужчин, и медленно уползла на запад.

Юношу, который решил во что бы то ни стало добраться до истины, звали Байрам, что означает «Праздник». Он любил напоминать себе об этом в те моменты, когда его постигали жестокие разочарования, а постигали они его часто. Он сардонически ухмылялся судьбе и тайком ненавидел родителей, словно они были виноваты в том, что чары имени не сработали: жизнь его, как ни крути, нисколько не напоминала праздник. Вернувшись домой после похорон, он ушёл в свою маленькую комнатку, игнорируя мать, которая умоляла его поесть, заперся и просидел на кровати три часа в неподвижности и молчании. Затем он почувствовал голод, приоткрыл дверь и спросил:

– Еда ещё осталась?

– Осталась, – ответила мать голосом, полным недружелюбия. – Только остыла.

– Согрей да.

– Сам согрей, – отрезала родительница и ушла говорить по телефону.

Байрам закрыл дверь и вернулся на кровать, приняв на сей раз горизонтальное положение. «Я страдаю, а меня даже не хотят накормить, – подумал он. – И родной матери я не нужен». Некоторое время он упивался этой мыслью, придумывая разные сюжеты своего суицида. Когда фантазия иссякла и ему надоело лежать, Байрам открыл Facebook и погрузился в изучение последнего месяца жизни своей ненаглядной Афсаны. Несмотря на неугасающий и вроде бы даже болезненный интерес к ней, он ни разу не удосужился пойти и посмотреть, как она танцует, хотя по всему было ясно, что эта сальса играла в её жизни чуть ли не главную роль. Все последние посты так или иначе были связаны с танцами. От фотографий с вечеринок, где Афсана представала в откровенных (на взгляд Байрама) нарядах в обнимку с самыми разными парнями, у Байрама закружилась голова, и эта запоздалая ревность ощущалась даже острее, чем если бы девушка была жива. Самое обидное заключалось в том, что больше половины этих наглецов выглядели едва ли лучше самого Байрама, и тем не менее им досталось то, чего никогда не доставалось ему. Байрам злился, но ему и в голову не пришло упрекнуть себя за то, что он не догадался пойти на танцы, потому что он не привык действовать или принимать самостоятельные решения. Как и многие другие люди его формата, Байрам в глубине души считал себя невероятно прекрасным и искренне злился и недоумевал, когда девушки его отвергали. При этом ради налаживания личной жизни он не хотел пальцем о палец ударить, даже для Афсаны. Но теперь что-то изменилось. Он словно приподнял завесу и увидел краем глаза прекрасный, запретный, недоступный простому смертному мир, где жили существа иного склада, где веселье текло рекой и где все были друзьями. Этот мир кидал ему вызов. Откинувшись на кровать и уставившись в покрытый тёмными разводами потолок, Байрам подумал: «Я пойду туда в память о ней». С потолка сорвался кусок штукатурки и упал в паре сантиметров от головы Байрама, испачкав синтетическое пушистое покрывало с изображенным на нем ухмыляющимся тигром.