Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу

Эсмеральда была из тех полукровок, которые лучше говорят по-русски, чем по-азербайджански, и которых всё время с нездоровым любопытством спрашивают об их национальной принадлежности. Но общий закон, суть которого заключается в том, что дети от смешанных браков часто отличаются нестандартной красотой, Эсмеральду почему-то обошёл стороной. В детстве ей пришлось несладко: её мать была помешана на бактериях, а лучшим способом борьбы против этих зловредных существ она считала хлорированную воду, которую каждое утро, оглашая двор протяжными позывными «Хлор вар, хло-о-ор»[11], приносил во двор разносчик этого в высшей степени полезного в хозяйстве средства. Мать Эсмеральды скупала хлор в промышленных количествах и добавляла его повсюду: мыла им овощи и фрукты, полы и посуду и даже купала ребёнка, отчего девочка в конце концов окончательно выцвела и покрылась невыводимыми прыщами. Даже её карие глаза побледнели и приняли какое-то заискивающее, униженное выражение, которое периодически сменялось косым подозрительным взглядом, неизменно вызывавшим у Бану желание проверить, на месте ли кошелёк. Впрочем, был у Эсмеральды один большой талант: в любой зад она могла влезть без мыла. Она умудрялась писать в Facebook гипертрофированные до неприличия комплименты даже тем, при виде кого все честные люди стыдливо опускали глаза, стыдясь своей сравнительной красоты. Так и останется загадкой: была ли её душа настолько чиста, что всех людей она искренне считала прекрасными, или этим потоком всеохватывающей лести она удовлетворяла свою нездоровую страсть к подхалимству. Однажды на уроке Веретено показывало с Эсмеральдой акробатику, и, глядя на то, как она прыгает к нему на руки, Бану чуть было не возненавидела её, но тощая, маленькая и невыразительная фигурка девушки выглядела настолько жалкой, что Бану сменила гнев на милость и стала в искупление этого мимолётного порыва злости очень доброй и приветливой с Эсмеральдой. Лишь изредка ревность сухим пустынным ветром вздымала песок ненависти, осевший где-то на самом дне души Бану, – это происходило в те моменты, когда она замечала, что Веретено небрежно обнимает Эсмеральду, а та прижимается к нему всем своим тщедушным телом и по-собачьи заглядывает в его глаза, которые, как всегда, блуждали неизвестно где, высматривая неизвестно что.

Разодранная котом рука болела всё сильнее, но Бану терпела, пока Веретено вдруг не отобрало её у партнёра, при этом в шутку пригрозив кулаком тому бедолаге, который собрался с ней танцевать.

Потом он посмотрел на Бану и хитро улыбнулся. Он явно был в хорошем настроении сегодня; во время танца он что-то напевал себе под нос и периодически поглядывал вниз, на Бану, которая становилась всё бледнее и бледнее.

– Глаза у тебя какие пустые, – заявил он после некоторого наблюдения. – Никаких эмоций.

– Вам лучше не видеть моих эмоций, – прошептала Бану, и тут с ужасом почувствовала, что кровь пропитывает ткань рукава и вот-вот проступит наружу. – Хм, можно мне выйти?

– Куда, в туалет? – с любопытством спросило Веретено.

– Нет, по делу…

– Тогда нельзя. Все дела потом сделаешь. Я тебя не отпускаю. – Выражение его лица стало как у вредного ребёнка, который на глазах у взрослых делает то, что запрещено, и с интересом наблюдает за их реакцией.

– Мне очень надо, – попыталась канючить Бану, но как-то неубедительно.

– Я один раз сказал, – злорадно отрезало Веретено и закрутило Бану, как волчок.

Музыка закончилась, и Веретено начало разбирать ошибки, которые умудрилось заметить у всех и каждого, несмотря на то что пристально смотрело на Бану во время танца. Она даже подумала, что у него, наверное, замечания готовы заранее, потому что он успел изучить всех учеников, которые повторяли одни и те же ошибки из года в год, подобно тому, как он из года в год повторял в одних и тех же выражениях свои наставления.

Пока он стоял, сложив руки на груди, и говорил о том, как важно не смотреть в пол во время танца, Бану на цыпочках выбежала из зала и помчалась в раздевалку мимо удивлённых новичков, пытавшихся танцевать в коридоре. Рука кровоточила, и кровь никак не хотела сворачиваться, словно вопреки всем законам природы у Бану вдруг началась гемофилия.

– Плохо, да? – вопросил тихий голос за её спиной. Бану резко обернулась и увидела юношу с белой, как гипс, кожей, на щеках окрашенной нежным туберкулёзным румянцем, и ясными глазами под высокими бровями, придающими ему возвышенный вид лика с иконы.

– Это женская раздевалка.

– Но ты же не раздеваешься.

– Я могла бы и раздеваться.

– В середине урока? Тогда мне бы повезло, а тебе – нет. – Юноша криво улыбнулся, правда, его эта кривая ухмылка ничуть не испортила. Он порылся в кармане брюк и вытащил большой носовой платок.

– Вот, возьми.

Поколебавшись, Бану взяла платок и приложила к царапинам. Платок побагровел и потяжелел.

– Интересно, почему так… – растерянно спросила она скорее себя, чем неожиданного свидетеля.