Савельев

Минуту спустя Парамонов начал затапливать крысиное метро.

Крыса уже давно чувствовала беду. Она не ждала ничего хорошего от света, хлынувшего в ее ходы. Когда тот обрушился на нее водой, крыса поняла, что наверху враг, — и ринулась ему навстречу, потому что ничего и никогда не боялась.

Крик торжества потряс территорию хлебозавода.

Огромная крыса, оскалившись, сидела на дне высокой металлической посудины — мокрая, сильная, обреченная. На крик из палатки, вытирая руки о коричневую уже бельевую рубашку, вышел повар Ян, он же рядовой Лаукштейн. Постоял и, не сказав ни слова, нырнул обратно.

Лейтенант Плещеев смотрел на клацающее зубами, подпрыгивающее животное. Он боялся крысу, и ему было неприятно, что она так хочет жить.

— Кузин, — сказал он, отходя, — после обеда всем оставаться тут.

И калитка запела, провожая лейтенанта.

Спустя несколько минут крыса перестала бросаться на стенки ведра и, задрав морду к небу, застучала зубами. Там, наверху, решалась ее судьба.

Хлебозаводу хотелось зрелищ. Крысиной смерти надлежало быть мучительной.

Суд велся без различия чинов.

— Ут-топим, реб-бят, а? Пусть з-захлебнется, — предложил Парамонов.

Предложение было односложно забраковано Шапкиным. Он был молчун, и простое и недлинное слово его ценилось у бойцов.

— Повесить сучару! — с оттягом сказал Григорьев, и на жилистой шее прыгнул кадык. Чрезмерную затейливость своего плана Григорьев понимал и сам, но желание увидеть крысу повешенной внезапно поразило рассудок.

Тут Ахмед, все это время громко восхищавшийся зверюгой и тыкавший ей в морду прутом, поднял голову к Кузину, стоявшему поодаль, и, блеснув улыбкой, сказал:

— Жечь.

Приговор был одобрен радостным матерком. Григорьев, признавая ахмедовскую правоту, сам пошел за соляркой. Крысу обильно полили горючим, и Кузин бросил Парамонову:

— Бегом за Яном.

Парамонов бросился к палатке, но вылез из нее один.

— Игорек. — Виноватая улыбка приросла к лицу. — Он не хочет. Говорит: работы много…

— Иди скажи: я приказал, — тихо проговорил Кузин.

Ахмед выразился в том смысле, что если не хочет, то и не надо, а крыса ждет. Шапкин возразил на это в том смысле, что, мол, ничего подобного, подождет. В паузе Григорьев высказался по национальному вопросу, хотя Лаукштейн был латыш.

Тут из палатки вышел счастливый Парамонов, а за ним и повар-индивидуалист. Пальцы нервно застегивали пуговицу у воротника. Кузин победительно улыбнулся:

— Давай, Ахмед.

Крыса уже не стучала зубами, а, задрав морду, издавала жалкий и неприятный скрежет. Ахмед чиркнул спичкой и дал ей разгореться.

Крыса умерла не сразу. Вываленная из посудины, она еще пробовала ползти, но заваливалась на бок, судорожно открывая пасть. Хлебозаводская дворняга, притащенная Ахмедом для поединка, упиралась и выла от страха.

Через час в палатку, где яростно скреб картошку Лаукштейн, молча вошел Шапкин. Он уселся на настил, заваленный серыми кирпичами хлеба, и начал крутить ручку транзистора.

Он занимался этим целыми днями — и на ночь уносил транзистор в расположение хозвзвода. Лежа в душной темноте, он курил сигарету за сигаретой, и светящаяся перекладинка полночи ползала туда-сюда по стеклянной панели.

Григорьев метал нож в ворота нижнего склада, раз за разом всаживая в дерево тяжелую сталь. Душу его сосала ненависть, и смерть крысы не утолила ее.

Парамонов оттаскивал в сторону гнилые доски. Нежданный праздник закончился; впереди лежала серая дорога службы, разделенная светлыми вешками завтраков, обедов, ужинов и отбоев.

Длинный укатывал к свалке ржавые баки из-под воды. Его подташнивало от увиденного. Он презирал себя и ненавидел тех, с кем свела его судьба на этом пятачке между сопок, оцепленном по периметру колючей проволокой.

Лейтенант Плещеев, взяв свою дозу, лежал в блочно-панельном убежище, презрительно глядя в потолок.

Старшина Кузин дремал на койке за складом. Босые ноги укрывала шинель. Приближался обед. Солнце припекало стенку, исцарапанную датами и названиями городов. До приказа оставались считаные дни, а до дембеля — самое большее месяц, потому что полковник Градов обещал отпустить первым спецрейсом.

А крысу Ахмед, попинав для верности носком сапога, вынес, держа за хвост, на дорогу и положил посередине, потому что был веселый человек.

1983

Последняя зима

Приземистые дома квадратом чернели по краям асфальтовой равнины, и была равнина странно расчерчена белыми полосами. Больше там ничего не было, только ветер, подвывая, косо нес поземку — она змеилась, закручивалась в кольца и уносилась прочь вдоль обмороженных худых деревьев, гудела в стройках под фанерными щитами, взлетала по забору, затянутому колючей проволокой.

В серую асфальтовую плоскость лупили с крыш прожектора, и называлась плоскость — Поле. В темных, длинных, похожих на огромные пеналы помещениях спали груты. Сны царили над железными кроватями, сны уносили грутов в далекие города, сны томили их прошлым, называли забытыми именами, и темные пеналы заполнялись отрывистым разноязыким бормотанием.