Шалый малый

– Полька, я, между прочим, не на домработнице женился...

– Разумеется, ты женился на модном флористе. Вот я и хочу им остаться.

– Да оставайся, я просто предложил.

– Ты предложил, я отказалась. Все прекрасно.

– А тебе обязательно, чтобы последнее слово было за тобой?

– А ты разве не знал? – смеюсь я и целую его. Целую искренне, с удовольствием. Я, кажется, все-таки его люблю. Но почему же я все время пытаюсь себя в этом убедить? Наверное, неспроста... Или я что-то предчувствую? Нет, вряд ли... Предчувствия не моя стихия.

Мы вернулись в Москву. Я окончательно перебралась к Вадиму, и жизнь потекла так, как и должна течь.

Я с удовольствием вила гнездо. Квартира Вадима через месяц превратилась в настоящую картинку, и он был страшно доволен. Более того, довольна была даже Зоя Игоревна. Она нередко сваливалась как снег на голову, но ни разу ей не удалось застать меня врасплох. Мне не случалось порадовать ее расхристанным видом или пустым холодильником. Ее это удивляло, возможно, даже слегка огорчало. Я как-то сказала об этом мужу, он рассмеялся.

– Ничего, убедится, что сынуля в порядке, и еще полюбит тебя без ума.

Словом, все было прекрасно, и дурные мысли постепенно стали выветриваться из головы. А почему что-то должно быть плохо? Разве я не заслужила свое счастье?

Первый раз я по-настоящему влюбилась в семнадцать лет. Влюбилась безответно, страдала, плакала, только что головой об стенку не билась, а в один прекрасный день вдруг увидела своего героя в обнимку с парнем. И так обалдела, что всю любовь как ветром сдуло. Как говорится, обжегшись на молоке, я стала дуть на воду. Чуть ли не каждого молодого человека подозревала в гомосексуализме. А потом в меня влюбился один художник, ученик деда, сманил меня из дому и увез в Париж. В девятнадцать лет я все бросила – дом, институт, родных. Еще бы, такая романтика! К тому же Аркадий был моим первым мужчиной, и я готова была мчаться за ним хоть на край света, а не только в Париж. Дед был крайне возмущен поступком ученика, написал ему резкое письмо... но мы только смеялись...

– Можно подумать, Андрей Антонович праведник! Ха! Бабник, каких свет не видывал... И потом, я же не монстр какой-то и увез тебя не в Тмутаракань... И ты ведь любишь меня, моя Полетта?

Поскольку я бросила не какой-нибудь институт, а Суриковский, то в Париже первые месяцы только и делала, что пропадала в музеях, на выставках, в бесчисленных галереях и вдруг осознала, что вполне бездарна. Но это осознание меня даже не слишком огорчило. Наоборот, я вдруг ощутила себя свободной в своем выборе жизненного пути, стала искать, думать и однажды познакомилась с удивительной женщиной, Мари-Франс. Я, видно, чем-то ей приглянулась, и она познакомила меня со своим отцом, он был из русских эмигрантов, много лет прожил в Японии и достиг невероятного мастерства в аранжировке цветов. Он открыл свою школу в Париже, где я училась и стала одной из его любимых учениц. Мсье Антуан частенько приглашал меня куда-нибудь, то в театр, то в кафе, то в музей. Ему доставляло удовольствие говорить по-русски, безумно нравилось, что я называю его Антоном Аристарховичем. А он называл меня Полюшка-Поля. И частенько при виде меня насвистывал знаменитую мелодию Книппера. Это вовсе не было романом, боже упаси. Это была такая форма ностальгии, объясняла я Аркадию, когда ему вдруг взбредало в голову приревновать меня к старику. Мне Антон Аристархович казался стариком, хотя ему было неполных шестьдесят.

– Полюшка-Поля, у тебя талант! – внушал он мне. – Ты так тонко чувствуешь природу нашего искусства, ту неуловимую грань, за которой уже возникает пошлость. И при этом ты еще и умна. Поняла, что живопись не твоя стихия, и не спилась, не озлобилась. Умница. И я убежден, у тебя большое будущее. Тем более с дипломом моей школы.

– Антон Аристархович, а вы давно не были в России? – как-то спросила я.

– Вообще никогда не был.

– Как? – ахнула я. – У вас такой удивительный русский язык!

– А я, голубушка, вырос в семье эмигрантов первой волны. Они еще сохраняли язык. К тому же я безумно люблю русскую литературу, русскую музыку... А балет!

– Но почему же вы не съездите в Россию?

– Боюсь!

– Чего? КГБ, что ли? – крайне удивилась я.

– Да нет. Дуреха ты, Полюшка-Поля. Понимаешь, меня растили в представлениях о совсем другой России, еще дореволюционной, которая в рассказах родственников постепенно утрачивала реальные черты, становясь поистине сказочной страной, которая оказалась во власти советского Змея-Горыныча...

– Но его уже нет! – наивно воскликнула я.

– Ну, и что? Я предпочитаю носить в своем сердце ту, сказочную Россию... А реальная, боюсь, разочарует меня. Я вообще не люблю реальность. Потому и занялся цветами.

Когда я передала наш разговор Аркадию, тот как-то нехорошо ухмыльнулся и сказал:

– Да он просто романтический дурак, вот и все. Талантливый романтический дурак. Впрочем, романтизм и глупость, как партия и Ленин, близнецы-братья...

– Выходит, я тоже полная дура? – взвилась я.

– Почему?

– Потому что я помчалась за тобой сюда, все бросив...