Скиф

— Если бы попали на палец ниже, он сразу остался бы на месте, — вставил Лик.

— Эти два удара мечом тоже хорошие удары, но здесь было бы достаточно одного, более верного. А рана на шее, как она ни глубока, сделана самым неопытным охотником, — надо было бить посредине и ближе к черепу... Но все-таки вы убили тура, которым можно гордиться. Неумело убили только. Последние удары, Ситалка, твои, — они лучше, и рогами этого тура ты можешь с полным правом похвалиться перед товарищами.

II

Орик поправлялся медленно. Он чувствовал в груди настойчивую, непрекращающуюся боль, мешавшую пошевельнуться и державшую его прикованным к войлочной подстилке, на которой он лежал уже несколько дней.

Открывая глаза, он смутно видел перед собой наклонную стенку шатра с падавшим на нее ярким пятном света, врывавшегося через откинутый полог входа; большая медная миска, украшенная яйцеобразными выступами, позеленевшими от времени, привлекала к себе его внимание, потому что его постоянно мучила жажда.

Иногда все это исчезало, и он погружался в жаркий душный сон, наполненный горячими красками и быстро летящими обрывками воспоминаний и сказочных событий. Разрывая бредовой туман, порой доносился до его сознания настойчивый, громкий плач, причины которого он силился понять, пока, наконец, не догадывался, — открывал глаза и видел распущенные волосы и искаженное плачем, исцарапанное ногтями женское лицо. Он пытался говорить, но забывал, начинал прислушиваться к тонкому шипящему свисту, переливавшемуся в груди, и снова нырял в лихорадочный поток туманных снов.

Но постепенно жар проходил, забытье все чаще стало обращаться в сон, спокойный и ровный, и скоро он почувствовал себя почти здоровым, только не мог, двигаться от слабости, так как потерял много крови и несколько дней ничего не ел. Изредка приходил Лик, осматривал, ощупывал грудь и голову и, не развязывая бинтов, смачивал их сильно и горько пахнущим настоем трав. Он находил, что все идет благополучно и что раненому скоро можно будет встать.

Орика часто навещали товарищи. Как только Орик поправился немного. Ситалка принес показать голову убитого тура и рассказывал слухи о том, что ольвиополиты выслали в степи большой отряд против алазонов[3], сделавших перед тем набег на подгородные земли Ольвии. Царь хочет оказать поддержку алазонам — значит, скоро начнется воина; если Орик поправится, они поедут вместе и украсят узды своих коней содранной с вражеских черепов кожей.

Гнур скоро подтвердил слухи: война будет, наверное, но пока сообщают, что греки отозвали назад свои войска и предлагают кончить дело миром, если им будут возвращены пленники, захваченные во время набега. Алазоны этого не сделают, конечно, но им выгодно затянуть переговоры, выиграть время, чтобы успеть кончить войну с соседним племенем и выставить против греков все свои силы.

Эти новости заставляли Орика бояться, что он не успеет выздороветь к началу похода, и он то оставался неподвижным, как этого требовал врач, то волновался и начинал шевелиться, чтобы узнать, не срослись ли уже кости. Ему смертельно надоело лежать и, чтобы развлекаться чем-нибудь и не терять времени даром, он занимался обтачиванием стрел, закреплял наконечники, осторожно обмазывал их густым клейким, медленно сохнущим ядом, и его успокаивала мысль, что он все-таки готовится к войне.

Так как ему еще нельзя было сидеть, приходилось есть лежа, из ложки, которую подносили ко рту; обычно его должна была кормить Опоя, девушка-савроматка, еще ребенком захваченная в рабство Гнуром во время одной из прошлых войн. Она садилась рядом с Ориком, приподнимала его голову и, придерживая ее рукой, клала в рот кусочки жареного лошадиного мяса или кормила похлебкой. И делала это так осторожно, что, даже немного шевелясь, Орик не чувствовал в груди никакой боли, ел с удовольствием, и ему было приятно смотреть на ее сильные белые руки, большие светлые глаза и красноватые волосы, тяжелым узлом связанные на затылке.

Иногда, когда он смотрел слишком пристально, она начинала смеяться, отворачивалась и, если было можно, вовсе убегала из палатки; вместе с другими рабынями и женами Гнура она ткала ковры и пряла шерсть, — ей некогда было сидеть без дела.

Но лежать одному надоедало, и Орик часто опять звал ее — в ее присутствии время проходило незаметно, и он не чувствовал ни болезни, ни скуки.

По вечерам, возвращаясь с охоты, приходил в шатер Гнур, рассказывал о полученных от алазонов новостях, о греческих воинах, о послах, отправленных царем Октомасадой к соседним племенам с приглашением принять участие в войне против Ольвии.

Иногда он начинал вспоминать свои военные подвиги или говорил о доблести и непобедимости скифов, не покорявшихся самым великим завоевателям, державшим под своей пятой весь мир.