Соб@чий глюк

Я лег на полок, руки вдоль тела, щекой на доски, отсоединил мышцы от костей, и скелет остался лежать на досках без мышечного тонуса, вот-вот распадется на отдельные кости. Мозги начали плавиться внутри костяной коробки, и мысли испарялись из головы: а ну их на хрен, толку-то от них сейчас. Не жара, а жар проплывал сквозь все тело, не разбирая границ между кожей, кровью, печенью, почками, мышцами, размягчая тело в единую вязкую субстанцию сродни глине, из которой и был, видимо, сделан первый человек.

– Хватит! Пойдем обольемся холодной водицей. Жалко, реки нет, – сказал отец, тяжело дыша.

Я, находясь в первозданном размягченном состоянии, шатаясь, выбрался на улицу и опрокинул на себя ушат с ледяной колодезной водой. Отец сделал то же самое. Мы сели на деревянный приступ и привалились спиной к срубу бани. От тел шел пар. Холод стал возвращать моему телу форму, опять собирал его вместе, как детали конструктора, но это было уже новое тело.

– Ну, что скажешь? – радостно спросил отец.

– Ничего не скажу. Говорить не хочется, – отозвался я.

– Эту баню ни с какой не сравнишь. Эту баню еще мой дед построил, твой прадед, а мой отец, Трофим Иваныч, ее подремонтировал чуть-чуть, в ней уже четыре поколения парятся. Дед баню очень любил, не только париться, но саму баню. Когда мы приезжали, оставлял нас спать в доме, а сам шел спать в баню. С самого-самого детства помню, как каждую субботу отец говорил: «Ну, Егорка, пойдем в баню неделю отмывать».

– Тебя дед Егоркой называл?

– Да, Егором.

– Дед хороший был, – сказал я, пытаясь вспомнить его внешность. Воспоминание, как всегда, получалось расплывчатым.

– Уж сколько лет прошло, а мне его не хватает. Мама умерла рано, а он так и не женился опять. А знаешь, как в деревне тяжело одному, что мужику, что бабе. Это тебе не в городе.

– А что не женился? Бабушку очень любил?

– Я никогда не слышал, чтоб он о любви говорил. Единственное, помню, говорил: «Не хочу, чтоб у Егорки мачеха была».

День отходил, тени от предметов разрослись, слились между собой и стали сгущаться в сумерки, наползая на нас со всех сторон.

Мы обсохли, пар от нас больше не поднимался, и меня начал пробивать легкий озноб.

– Что, пойдем внутрь? – предложил я. – Теперь моя очередь тебя веником стегать.

– Пойдем, – согласился отец.

Когда мы закончили париться, на улице уже стемнело. В доме было тепло, печка растопилась, единственная лампочка тускло освещала единственную комнату. Отец достал привезенную колбасу, сыр, помидоры, черный хлеб, материнские котлеты и поставил на стол уже открытую бутылку водки.

Я, сомлевший, сидел, навалившись локтями на стол, и наблюдал, как отец уверенно расставляет тарелки, режет колбасу, ставит на стол стаканы. В его движениях была радость. А моя телесная радость определялась тем, что двигаться не хотелось, и не потому, что я устал или мышцы ослабли, – просто тело перешло в такое состояние, когда все векторы направления движений погасили друг друга взаимной противоположностью, нейтрализовали друг друга, образуя все уравнивающий и все успокаивающий ноль, точку полной блаженной удовлетворенности.

– Интересно, где Сергей Иваныч? Куда запропастился? Уже темно. Хотя еще и не поздно совсем.

Я понимал, что, помимо обычного любопытства – куда же подевался Сергей Иванович? – отцу нужен был человек, с кем можно выпить. Сейчас я для него бесполезен. Неотвратимый момент, когда надо садиться за стол и начинать есть, а значит, и выпить первую рюмку, неминуемо приближался, а Сергей Иваныча все не было.

– Он обычно приходит почти сразу, а тут, может, и заходил, да видел, что мы в бане, и решил зайти попозже или завтра, – с досадой рассуждал отец.

Наконец стол накрыт, все готово, а Сергей Иваныча все нет. Отец безнадежно посмотрел на входную дверь:

– Ладно, давай садиться.

– А я давно сижу, – изъявил я свою готовность.

И вот когда отца совсем победила безнадежность, в сенях что-то загремело, и входная дверь открылась.

– Хозяева, можно? – раздался из открытой двери голос, а затем, следуя за голосом, появился и источник звука – мужик среднего роста, одетый во флотский бушлат и кепку-картуз, которых теперь встретишь совсем редко. Я вспомнил, что такой же картуз был у деда. У пришедшего была широкая улыбка и большие глаза, обрамленные неожиданно густыми длинными ресницами, так что понять точно, какого они цвета, было нельзя.

– А, Сергей Иваныч, – обрадовался отец, – а я думаю, куда Сергей Иваныч запропастился? Уж не заболел ли, чего доброго?

– Да я заходимши раньше, а вы в бане парились! Как попарились? – радостно, в тон отцу отозвался пришелец, входя и на ходу снимая картуз.

– Давай, садись за стол. Я вот для тебя и тарелку уже приготовил, и стакан, – отец указал на место, приготовленное для приятеля.

Отец встал из-за стола, и они обнялись с гостем.