Степной ужас

Сосед потом говорил кое-кому с оглядочкой: он-то знает, отчего Африкан так в себе уверен и не боится. В матери-покойнице все дело – она, вся деревня ведала, была тоже из знатких. Сам Африкан отроду не сделал ничего такого, что позволяло и его к знатким причислять, но, может, ему от матери все же что-то досталось, отчего он Парамона нисколечко не боялся и всегда, в противоположность многим, держался с ним очень независимо? Ничего толком не известно, но – может быть…

Три дня потом Африкан держался как ни в чем не бывало. А на четвертый день – приключилось…

Многие видели своими глазами. Запряг Африкан лошадь в телегу и собрался возить снопы с поля. Пора не просто была страдная – один знаткой старичок сказал, что вот-вот обрушится долгая непогода с дождями и грозами, так что нужно убрать снопы побыстрее. Очень уж давно знали, что такие вещи, касаемо погоды, он предсказывает безошибочно, – и хотя на небе не было ни облачка, народ принялся прямо-таки челноками сновать меж полями и овинами…

Посреди улицы телега вдруг встала как вкопанная, Африкан спрыгнул на землю, стал осматривать колеса. Подошли двое деревенских, тоже посмотрели. Колеса вроде бы были в полном порядке – но застопорило их намертво, словно палками заклинило. Но ведь не было никаких палок! И все равно колеса не вертелись, встали намертво, телега не ехала. Африкан сгоряча принялся нахлестывать лошадь, но как он ни старался, протащила она телегу с застопоренными колесами не далее чем на пол-аршина… Ничего нельзя было поделать. Не вертелись колеса, и всё тут, в первый раз в жизни люди такое видели…

Африкан выпряг лошадь и пошел к ней к соседу – тот уже вывез с поля все свои снопы, его телега стояла во дворе без дела. Ну и одолжил ее Африкану. Вокруг его телеги, выглядевшей посреди улицы, надо полагать, довольно нелепо, уже собралось человек пять, да еще ребятишки прибежали. Чесали в затылках, пробовали телегу толкнуть – без толку, колеса не вертелись.

Едва Африкан на соседской телеге поравнялся со своей, с соседской произошло то же самое, колеса застопорились намертво, и ничего с ними нельзя было поделать. Зрители только рты разевали, глядя, как Африкан мается. Ничего сделать он не пытался – что тут сделаешь? И тут кого-то словно черт за язык дернул, сказал Африкану:

– Как бы тебе, Африкан, кто чего не изладил… Слышал я про что-то похожее, давненько, еще перед японской войной. Не у нас, в соседней деревне, был там один знаткой…

Вот тут-то Африкан и припомнил парамоновское «Попомнишь…». Потоптался еще возле телег, яростно плюнул и увел лошадь к себе на двор. А там и остальные разошлись, смотреть особенно стало и не на что…

А ближе к вечеру собрались тучи, засверкали молнии. Три дня лило как из ведра. На четвертый и небо разъяснилось, и колеса у телег, оказалось, вертятся нормально, как им и положено. Африкан тут же взялся возить мокрехонькие, сопревшие снопы. Как он ни старался в овине, как ни нажаривал пламя под решетками, а ничего не вышло: погиб урожай…

В деревне об этом какое-то время судачили. Потом перестали – и история потеряла новизну. Но, так сказать, легла в копилку, куда ложились рассказы о Парамоне. Никто не сомневался, что без него тут не обошлось. Выходило так (сказал кто-то), что самому Африкану Парамон ничего не сделал, может, потому, что не мог, а вот на телеге, выходит, отыгрался. Что по этому поводу думал сам Африкан, неизвестно, он своими раздумьями ни с кем не делился. Попал в хлопоты и непредвиденные расходы: купил зерна, чтобы не остаться без муки, а ту часть урожая, что рассчитывал пустить на продажу, понятное дело, продать не смог, нечего было продавать…

Вот эта самая старая история и пронеслась в голове у Ануфрия. И появилась сумасшедшая надежда поправить дело…

Парамон со штуцером хоронился за тем же деревом – ждал команды хлопнуть офицеров. Ануфрий ухватил его за широкое плечо, выдохнул:

– Парамон, останови его!

В голове у него крутилось одно: у телеги колеса, и у броневика колеса, может, колеса – это всегда колеса, к чему бы ни присобачены?

Парамон глянул на него колюче:

– А я-то с какого боку?

– Парамон, останови его! – сказал Ануфрий прямо-таки умоляюще. – Ты же можешь! Ведь одолеют они нас, сволочи, в тайгу бежать придется – деревню точно пожгут…

– Уж это точно… – проворчал Парамон.

Отложил штуцер и вытянулся на земле, на сухой хвое, упершись локтями, чуть приподнявшись, неотрывно уставился на дорогу – по ней все так же неторопливо, чадя дымком, катил броневик, а по обе стороны дороги сторожко шли цепями казаки с солдатами. Ровным счетом ничего он не делал, и губы не шевелились – но смотреть на него Ануфрий не мог, он и сам потом ничего не сумел объяснить, одно говорил, пожимая плечами: «Черт его знает… Лицо у него стало такое, что смотреть не хотелось. Хищное, что ли…» Причем рассказывал редко, далеко не каждому. С моим отцом они были с детства особенно дружны, вот и рассказал чуть погодя под самогонку (отец тогда был молодым неженатым парнем, в стороне не остался, лежал с дедовым ружьем за сосной по ту сторону дороги).