Страсти по Софии

Занимаясь уборкой, я пришла к мысли, что воспоминания мои, которые я начала писать в этой самой комнате, я бы не хотела оставить даже будущим Аламанти, которые могут спуститься сюда. В конце концов, моя жизнь принадлежит лишь мне одной — и я бы не хотела, чтобы мой ненаглядный сыночек от первого брака, католик и ханжа, глупый, как барабан, тусклый разумом и душой, читал обо мне и кривил губы от понимания, что ему-то, болвану эдакому, не дано быть великим, как его мать, и свободным, как его дед, мудрым, как его предки, и интересным, как сама жизнь. Второй сын, ставший, как я слышала, анабаптистом, имени которого я и вспоминать не хочу, читать эти воспоминания мои не станет, он их просто взвесит и продаст бумажных дел мастерам, чтобы те их искромсали своими ножами, бросили в котлы и сварили новую бумагу — для счетов и бланков, для ростовщических векселей и расписок, для документов, в которых живые души человеческие покрываются пылью и скукоживаются во имя торжества золотых дублонов, серебряных иоахимсталлеров и даже медной, покрытой зеленью мелочи, вытянутой из карманов самых бедных бедняков. Но еще хуже будет, если эту лабораторию и мои воспоминания обнаружит мой третий сын — тот самый, что не верит ни в Бога, ни в Аллаха, ни в какое иное высшее существо, но при этом глаголет о Боге, как о своем добром соседе и товарище, вместе с которым он казнит и милует во славу не Господа нашего, а с именем еретика Лютера на устах. Третий мой сын, узнав про все здесь мне дорогое, уничтожит и замок весь наш родовой, и все население, живущее на наших ленных землях от младенцев до глубоких старцев, во всех он увидит сидящего внутри человека дьявола и казнит смертью самой страшной из всех, что сможет выдумать его больное воображение.

Нет, не для того проводила я долгие часы за описанием своей пусть даже беспутной, но во многом достойной жизни, чтобы какой-нибудь там католик-анабаптист-лютеранин уничтожил мой труд во имя своего идиотского понимания правды и права человека на жизнь. Вся грызня их друг с другом, есть лишь политика, дело недостойное и мелкое в сравнении с настоящей жизнью — той самой, например, что прожила я. И пошли они все к Дьяволу в задницу со своей борьбой за мою душу!

И именно потому я вновь села за стол и стала писать о том, как и почему отправилась к Лесному царю вскоре после возвращения своего из Зазеркалья и открытия подземного хода от дома Луиджо в подземный ход Аламанти.

2

Признаюсь, спасать привидения от жизни в неволе, каковой эти бестелесные, привыкшие в мраку и холоду твари почитали полный красот и солнца лес, я не собиралась. У меня и мысли не было искать их там. Раз пропали они из замка, посчитала я, то сожрало их облако — и нечего о них вспоминать. Куда больше меня волновало то, что Луиджо соберется как-нибудь спуститься в вырытый по его приказу деревенским дураком Игнатио подземный ход — и наткнется на другой — который вырыли мои предки. Я, конечно, завалила ту часть, где эти два подземелья сошлись, но понимала, что умный коновал быстро сообразит, что его ход обрушился, и может сам (или, что еще хуже, с чьей-либо помощью) раскопать то место, где земля будет не слежавшейся, мягкой — и найдет наш старый родовой ход. И, что самое опасное, по ходу этому он может проникнуть в замок Аламанти точно так же, как я сама и мои предки выходили из родового нашего замка в овраг, граничащий с лесом Лесного царя. Привлекать же внимание Луиджо к этому сооружению мне не хотелось, потому требовать от него просто-напросто завалить его собственный ход я еще не решилась.

И тогда я подумала, что раз ход ведет в лес, то его существование в какой-то мере может заботить и Лесного царя. Решит он вообще уничтожить этот ход — пусть уничтожает, решит оставить — пусть решает, что делать с ходом Луиджо.

Но прежде я вызвала коновала в замок и потребовала, чтобы он внимательно осмотрел и выслушал всех слуг, живущих в замке и записал в отдельной тетрадке все жалобы их на здоровье, определил их недомогания и назначил им лечение. В качестве помощника дала ему своего лекаря-мавра, немало обидевшегося этому новому назначению, но терпеливо снесшему оскорбление, ибо старый прохиндей знал, что гнев мой за ослушание может привести и к казни его.

— В конце концов, этот недоделок Луиджо неплохо правит кости, — объявил он на кухне слугам. — Почему бы синьоре не испытать его способности в других врачебных делах? Под моим присмотром, разумеется.