Студенты и совсем взрослые люди

Завёлся я и говорю: «Виктор Викторович, вот ведь как получается, смеются над нами». «Да нет, – отвечает, – не смеются, Виктор, чего хочет женщина, того хочет Бог. А что скажет партийное руководство?» А помполит наш тоже мужик со странностями, у нас вообще на «Медногорске» всё чуть-чуть слишком, посмотрел на неё и говорит: «Буржуазно, конечно, но нельзя, чтобы так уж совсем. Не уходить же? Нельзя». Тогда мастер и сказал, как сейчас помню: «Виктор, вам задание. Как коммунисту. Разберитесь в ситуации. Думаю, партийная организация поддержит». И на парторга. А сам смеётся глазами, того проверяет на вшивость. А Валентин Валентиныч, парторг, зыркнул так всем по глазам, понимал же, что за такие фокусы партбилет положит. Но, Фимка, веришь, такой азарт тогда пробил нас, сидим, плечо в плечо, а аж дрожь по плечам идёт. Вот… Кивнул он мне, «действуй», говорит.

Встал я тогда, иду к автомату этому, а сам думаю, как бы разобраться – не пробовал же никогда. А она следом. Стоит рядом, за спиной, смотрит, что я делаю. И шведы смотрят – что русские эти делают. Интересно же, как в зоопарке. Мы ж такие – сразу видно. А она спрашивает сзади: «Калинка-малинка?» – и смеётся, шутка такая. И шведы гогочут. Ну, знаешь, балалайка, матрёшка, калинка, блядь, малинка. «Ах ты ж, думаю, внучка Карлсона, дам я тебе сейчас малинку!» И тут, веришь, крутнул раз, крутнул второй, стою, смотрю, тяну время. А она рядышком встала, на автомат локтем так оперлась и – пых дымом мне в лицо, зараза! Шведы гогочут… И выбрал.

Яктык аккуратно затушил сигарету, протянул пачку Филу. Опять закурили.

– Вот ни за что не поверишь, Фимка, кого я там нашёл. Всё ожидал, но нашёл я Тёрнера.

– Серьёзно? Айка? «Эйти Эйт»?

– Ага. Спиной закрыл, чтобы она не увидела, крону бросил, взял её за руку – сразу взял, в три шага вывел. А она, наверное, испугалась чуть, да и что ж не испугаться, я рожу такую сделал, специальную. Видать, подумала, вприсядку пойду.

Фимка заржал, закрыл лицо руками.

– Представляю.

– Ни черта ты не представляешь, салага… А я стою, дрожь меня бьёт, думаю: «Нет, мадам, не увидеть тебе никогда, как Джордж в подвале пластинки делал». Айк как рявкнет – а я вокруг неё пошёл триплом. Фил… Она охренела просто. А сама, как послушная девочка, с испугу рукой сильнее держится, вынуждена держаться, я ж её закручиваю. А потом – как взвизгнет тихонько – могла бы, укусила меня…

Яктык прищурился, помолчал. Дорого дались ему эти танцы. Душу отдал. И так бывает.

– А дальше?

– А что – дальше? Шведы челюсти уронили. Наши лыбятся. Я на мастера глянул, а он подмигивает, ладонью по столу ритм прихлопывает. Он же конвои в войну водил. Ему американцы благодарности да кучу пластинок подарили, когда узнали, что джаз любит. Погорел он тогда, заложил кто-то, но пластинок не нашли. Нашему бы Виктор Викторычу океанцы водить, а не малыша нашего. Но… Сам понимаешь, на хер мудака послать – дорогое удовольствие. Хорошо, что из партии не попёрли, прикрыли бы ему загранку. Но про мастера нашего можно сутками говорить. Вот…

А я Магду тогда начал крутить (мы на лету познакомились), потом напрыжку, потом «вертолёт». А она, лапочка такая, представляешь, всё делает. Только глаза, как у кошки, сама не поймёт, как, что и откуда, только успевай за мной. Ты не представляешь, как мы с ней разошлись тогда! Хозяин прибежал, давай кормить свою машинку, а там и шведы пошли, своих девок стали кружить. Хохма получилась – как раз американцы с бензовозки зашли, ну ты ж понимаешь, Ханой, Сайгон, всякое такое, «дружба народов» и «нет кровавым империалистам», а тут – в Швеции, посередине ихней, Фил, Европы, да-да, Фил, ихней Европы советские моряки шведок в ихнем американском буги каруселят. Стоят такие, глаза шарами, ни хера не понимают, шведы орут: «Совьет! Совьет!» – и Литтл визжит дурнем из автомата, а Валентин Валентиныч, уж на что был осторожен, берёт так и тихонечко ихнему кэпу козыряет, со смыслом.

А я не могу, со смеху валяюсь, Магда плачет тоже, чуть на ходу не целует. «Ну, – думаю, – пропал ты, Витька, ни за что пропал! Партбилет, загранка, с моря турнут, капец полный. Но, думаю, девчонку эту не брошу. Пристрелите – не буду». Уж и сколько мышц в теле – все в дело пошли.

– Атас.

– Да не то слово. И представь себе, Фимка, гуляли мы так часа два. А потом идти нам надо, встали мужики, пошли. Ну… и мне пришлось.

– Ч-чёрт.

– Чёрт не поможет, Фимка. Ни бог, ни чёрт, ни папа с мамой… А в дверях она догнала, плащик на ходу натягивает, шапочку такую смешную, вязаную, длинную, как чулок, как у гнома, только помпон такой на плечо падает. А я гляжу на этот оранжевый помпон, да в её глаза гляжу и чуть на плачу, говорить не могу – веришь, подыхаю, бывает такое, когда с лёта сразу под дых бьет. А она так нашему кэпу, смеется, а у самой глаза такие, отчаянные – «Можно, говорит, провожу вас, советские моряки? Или вам нельзя, когда шведские женщины провожают? Плохая примета будет?»

– А капитан что? – Фимка запустил пятерню в свой чуб, зарозовелся уже от коньяка, глаза блестели, грустно смотрел.