«То было давно… там… в России…». Книга первая

Оба живописца, несмотря на полную противоположность характеров и художественных школ, еще в 20-х годах в России принимали участие в таких совместных творческих начинаниях, как оперные реформы у Саввы Мамонтова или «Мир Искусства». В эмиграции, как уже говорилось, они участвовали в театральных проектах Марии Кузнецовой. В Париже, правда, поговаривали, что Бенуа завидовал коровинскому таланту, а Коровин завидовал учености Бенуа. Как бы то ни было, оба художника безусловно уважали и ценили друг друга.

В следующем, 1932 году более широко отмечалась другая дата — пятидесятилетие творческого пути Константина Коровина (со дня поступления в Академию художеств). Газеты широко освещали это событие.

И опять Александр Бенуа первым откликается на это знаменательное событие. В статье, опубликованной в газете «Последние Новости», он дает обстоятельный анализ вклада Коровина в русскую живопись, а также в развитие театрального искусства. Бенуа называет его «учителем» и заканчивает статью такими словами: «Сейчас мастер, невзирая на свой почтенный возраст, полон творческих сил, и талант его так же ярок, как тридцать и сорок лет тому назад»^[30].

Чествование художника состоялось в Обществе русского искусства во Франции. С приветственным словом к юбиляру обратился Александр Бенуа. Выступили также представители от Русской академической группы, Московского землячества, Союза деятелей русского искусства, Российского музыкального общества. Коровина называют «гордостью русского искусства»^[31]. В переполненном зале Гаво был дан концерт в честь юбиляра. Известные певцы исполняли романсы русских композиторов под аккомпанемент А. Глазунова.

В парижской галерее Гранофф прошла персональная выставка Константина Алексеевича, на которой были представлены его последние работы — пейзажи вечернего Парижа. Интересно, как сами французы отозвались о русском художнике, чье творчество теперь вдохновлялось мотивами и красками города-загадки, города вечных огней. Так, О. де Клем (О. de Klemm) в брошюрке, посвященной выставке, пишет, что Коровина можно встретить вечером на Монмартре, на углу какой-нибудь маленькой улочки. Вот он устраивается со своим мольбертом и специально придуманной лампочкой для того, чтобы писать ночной Париж. Его окружает толпа любопытных. «Живой глаз, борода развевается ветром, он быстро кладет мазки кистью. На полотне нарождаются между мазками красок и благодаря искусной технике террасы кафе, игра разноцветных вывесок, фонарей, афиш… Развивая свой художественный почерк, русский импрессионист сочетал импульсивность русского искусства с гармоническим благоразумием французского искусства»^[32].

Вс. Малянтович в своем отчете о юбилее в «Последних Новостях» замечает, что если бы юбилей Коровина праздновался в России, то была бы устроена его «громадная ретроспективная выставка». Выставка в Париже, конечно, скромнее, но она отвечает «на один частный, занимающий нас вопрос — в каком состоянии сейчас талант маститого художника. В блестящем, — отвечают нам пленительные этюды ночного и дневного Парижа, воспоминания о русских снежных ночах и театрально-декоративные фантазии»^[33].

Закончить обзор юбилейных выступлений в печати можно «Письмом из Парижа», напечатанным Валерианом Светловым в рижской газете «Сегодня». Он пишет о рассказах и очерках Константина Коровина, появляющихся в печати с 1929 года, так: «Перед читателем возникают образы, пейзажи и сцены, как будто он видит их написанными на холсте в той же живой, блещущей, импрессионистской манере, которая является органической природой этого изумительного художника-поэта». Светлов, таким образом, первым подметил, что мастерство Коровина-писателя вышло из мастерства Коровина-художника, что служит ключом к пониманию литературного дара художника-писателя. Статья заканчивается восторженным возгласом: «Но Коровин не только поэт и художник краски. Он еще поэт и художник слова»^[34].

К сожалению, сам юбиляр не прочел этих отзывов. Дело в том, что Коровин перестал обращать внимание на критику еще в России, когда все газеты наперебой ругали его и, что его особенно оскорбляло, «поносили декадентством». Поэтому у него выработалось отрицательное отношение к статьям о себе. Это чувство, по всей вероятности, перенеслось и на почти полное игнорирование им газетных рецензий о своем творчестве и в Париже. К этому мы еще вернемся, когда речь пойдет о семидесятипятилетнем юбилее.

Внешне все выглядело так, будто художник процветает, как в творческом отношении, так и в житейском плане, что никак не соответствовало реальности. Мастерство Коровина по-прежнему не приносило ему никакого материального благополучия. Ирина Шаляпина, посетившая художника в том же, юбилейном 1932 году, ужасалась убогости обстановки, в которой он жил. «То, что представилось моим глазам, — вспоминала она, — потрясло. Я не могла представить, что так может жить один из лучших наших художников. Сырая комната, в углу кровать, задернутая пологом, несколько стульев»^[35].