Том 12. Преображение России

Начинало уж вечереть, когда он вышел. Улицы были людны, но с них как-то исчезло все, что отличало их раньше, еще недавно. Коняев, идя по Историческому бульвару, возбужденно с кем-то незнакомым ему спорил про себя, что-то ему доказывал и даже усиленно шевелил бровями и чмыхал носом, глядя при этом себе под ноги. Но вот какой-то человек в черной шинели поднялся со скамейки справа от него, поднял руку к козырьку фуражки, отдавая честь. Коняев привычно сделал то же самое и только после этого поглядел на флотского офицера. Он оказался прапорщиком флота: посеребренные погоны и одна звездочка — и Коняев остановился.

— Русский? — спросил он.

— Русский, — ответил прапорщик недоуменно.

— А фамилия ваша?

— Калугин, — сказал прапорщик.

— Ка-лу-гин, — протянул Коняев, глядя очень внимательно, но вдруг опустился на скамейку и потянул вниз прапорщика Калугина.

— В таком случае давайте сядем. Поговорим, как следует говорить русскому с русским.

Однако, усевшись плотно рядом с Калугиным, он некоторое время молчал, потом вдруг спросил решительно и даже строго:

— Ну-ка, господин новоиспеченный прапорщик, извольте объяснить мне, что такое происходит, а?

— Это вы насчет революции? — догадался Калугин.

— А то насчет чего же я мог бы еще? Странное дело! — удивился Коняев и, несколько понизив голос, спросил в упор: — Где сейчас может быть Николай Александрович?

— Какой именно Николай Александрович? — явно не понял Калугин.

— Им-пе-ра-тор наш! — раздельно, хотя так же вполголоса и как бы даже заговорщицким тоном пояснил Коняев.

— Но ведь он уже теперь не император, — удивленно ответил Калугин.

— От-рек-ся?!

— Да, раз отрекся, то, значит, уж не император.

— Так! А кто же он теперь?

— Полковник Романов.

— То есть: великий князь в чине полковника?

— По-видимому, именно так: великие князья, кажется, пока еще остаются великими князьями, впрочем, может быть, все титулы уже отменены.

— Я слышал так, — отмахнувшись досадливо рукой, совершенно таинственно сказал Коняев, — что государь уехал обратно в Ставку, а в Петроград, конечно, вернется он с целой армией… А?

— Полагаю, что этого не будет, — спокойно сказал Калугин.

— По-ла-га-ете? К-ак же вы это вообще можете полагать?! — почти задыхаясь, очень заносчиво откинув голову назад и выставив рыжую бороду прямо в лицо Калугина, выдавил из нутра Коняев.

— События… События развиваются быстро, — неопределенно ответил Калугин и сделал было попытку подняться, но Коняев удержал его, положив руку на его плечо. Он глядел на прапорщика так вопросительно и с такою как бы надеждой непременно получить ответ, что это, видимо, подействовало на Калугина и тот остался сидеть.

— Как это говорится: умер король, — да здравствует новый король, а? — с усилием проговорил Коняев и добавил: — Может быть, великий князь Николай Николаевич?

— Будто предлагали, но он отказался.

— Ка-ак? Отказался? Почему отказался? — Коняев был положительно вне себя и теперь уже выкрикнул: — Не может этого быть! Вы-ы… Вам наврали, а вы мне, штаб-офицеру, докладываете такое!..

— Ничего я вам не докладывал, а только передал слухи, — твердо сказал Калугин. — Может быть, это и не так, а только будто бы уж было в телеграммах, ведь и опасно принимать корону в такое время, убить могут.

Калугин сказал это с равнодушным видом, но Коняева испугал даже самый тон этих его слов.

— Вы точно русский? Или вы… смесь? — выкрикнул Коняев.

— Точно ли русский, — раздумчиво повторил его выражение Калугин. — Право, не знаю. Знаю только, что один чешский ученый двадцать пять лет прожил в России, занимался антропологией, и вообще всем, что полагается для определения фактических признаков русской нации, — пришел к выводу, что таких отличительных черт совсем нет, и что такое русский человек, ему, в конце концов, неизвестно. Это говорил нам, студентам лесного института, один профессор.

— Немец? — быстро спросил Коняев.

— Кто немец?

— Профессор этот ваш, он был немец?

— Фамилия у него была русская, — Горичев. И помню еще я, — добавил Калугин, — что когда начал он перечислять все национальности, какие могли влиять и, конечно, влияли на русских со времен начала татарского ига, тысяча двести сорокового года, то действительно не согласиться с тем чехом-антропологом было невозможно: остяки, зыряне, вогулы, вотяки, пермяки, мордва, мещеря, черемисы, башкиры, калмыки, киргизы и прочие и прочие, — это с востока; затем всевозможные яссы, косоги, печенеги, хозары, половцы и прочие орды, — это с юга; потом чудь, веся, меря, варяги; литовцы, ливонцы и прочие, — это с запада, и ведь целые века так же воздействовали, и как же можно было уцелеть в чистоте русскому племени?

— Немец! — крикнул Коняев, глядя с большой ненавистью.

— Может быть, есть во мне частица и немца, — кротко согласился Калугин. — Может быть, и частица фаноса, — я — нигерец…

— От-рекаетесь? — изумленно и даже будто испуганно протянул Коняев и поднялся, заставив этим подняться и Калугина.

— От чего отрекаюсь? — не понял Калугин.

— От русского? От-ре-каетесь? Сами? Вот до чего дошло! Тогда конец! Значит, конец.