Том 12. Преображение России

— Это уж разрешите знать мне самому! — сказал староста, однако взял лист со стола — по виду именно донесение вахмистра — и начал пробегать его глазами.

В это время на столе старосты, где красовался щегольской хризолитово-бронзовый письменный прибор, Владимир Ильич заметил два телеграфных бланка, заполненных каким-то сходным на том и другом текстом, разобрал на одном из них свою фамилию и спросил, невольно придвигаясь к столу:

— По-видимому, господин староста, это обо мне получили вы телеграммы от директора краковской полиции, не так ли?

Староста выдвинул вперед одну руку, как для защиты, другою накрыл и придвинул к себе обе телеграммы (одна была передана ему жандармом Матыщуком) и сказал почти испуганно:

— Вы не имеете права задавать мне вопросы!

Выждав несколько мгновений, он продолжал уже более пониженным тоном:

— Разумеется, после обыска у вас, произведенного вчера вечером, вы имели время предпринять шаги для своей реабилитации, но отношение краковской полиции в вашем деле бесполезно: оно касается прошлого, а не настоящего… Сколько времени прошло, как вы уехали из Кракова в Поронин?

— Три месяца, но, тем не менее…

— Как же может ручаться за вас краковская полиция, если вы уже три месяца живете не в Кракове? — перебил староста. — Тем более что теперь военное время и наблюдение со стороны полиции гораздо строже. А у вас вот, оказывается, отобран во время обыска браунинг! Спрашивается, зачем вы хранили его, не имея на то разрешения от краковской полиции, к которой обращались?

— Револьвер мой не был заряжен, — сказал Владимир Ильич, — а незаряженный револьвер такое же оружие, как любой камень того же веса.

— Однако у вас в столе хранился не камень, а что касается патронов…

— То их вообще у меня не было, — перебил теперь уже Владимир Ильич.

— То они, конечно, хранились вами где-нибудь в другом месте, — докончил староста. — А эти тетради ваши, полные статистических данных об Австрии?

И он начал перелистывать одну из тетрадей, явно не интересуясь содержанием ее и останавливаясь глазами только на рядах цифр.

— Относительно этой работы своей я могу сказать следующее, — начал Владимир Ильич, стараясь сохранить, но все-таки теряя равновесие ввиду явной пристрастности всего этого допроса. — Когда я поселился в Кракове года два назад, я в своем ответе на вопрос в комиссариате, с какою целью я поселяюсь в Галиции, поставил в известность краковскую полицию, что желаю познакомиться со здешними аграрными условиями, так как я — литератор, журналист, сотрудник газет, социал-демократ по своим убеждениям — преимущественно этими вопросами и занимаюсь… Совершенно естественно, что эти тетради являются результатом моего долговременного труда именно в области аграрного вопроса в Австрии.

Разговор происходил на немецком языке, и Владимир Ильич, отлично владевший немецким языком еще с детства, полагал, что будет надлежащим образом понят этим австрийским исправником, однако тот, флегматично постучав своим черным перстнем по тетради, сказал, видимо, стараясь говорить веско:

— Русский подданный, хотя бы и эмигрант и социал-демократ, допустим, вы интересуетесь почему-то аграрным вопросом у нас, в Австрии, и хотите, чтобы этот ваш пристальный интерес к нашим внутренним делам мы не брали под особое подозрение теперь, когда началась война с Россией? Не-ет, мы разрешим себе это подозрение, как вам будет угодно.

Потом он кивнул головой в сторону Матыщука и сказал тоном приказа:

— Выведите арестованного и подождите сопроводительной бумаги!

Владимир Ильич понял, что его ожидает тюрьма, и только большим усилием воли он кое-как справился с охватившим его возмущением, дошел до двери и вышел в переднюю, но здесь вынужден был сесть на деревянный диван.

Впрочем, сидеть долго не пришлось: письмоводитель, приотворив слегка дверь кабинета, просунул руку с бумажкой, а Матыщук, приняв ее, передал сержанту конвойной команды вместе с арестованным, с которым счел нужным проститься, взяв под козырек.

И вот знакомая по России картина — тюрьма!

Такая тюрьма могла бы быть только в русском уездном городке — одноэтажное каменное, довольное длинное здание с рядом квадратных окошек, заделанных железными решетками. Окошки, как полагается, высоко, гораздо выше человеческого роста.

Превосходил средний человеческий рост и надзиратель тюрьмы Иозеф Глуд, который лаконично записал в книгу арестантов, придерживаясь граф:

«8/VIII 11 ч. утра. Владимир Ульянов, уроженец России, лет 44, православного вероисповедания, русский эмигрант».

В отдельную графу попало отобранное имущество: «91 крона 99 геллеров, черные часы, ножик».

Впрочем, Иозеф Глуд оказался почему-то преувеличенно вежливым, когда вводил его по коридору в отдельную камеру, где торчала железная койка, кое-как застеленная байковым серым одеялом, где в углу стояла параша, а воздух был очень душен и сперт.