Том 2. Повести и рассказы

— Долго рассказывать, благодетель. Один сын у меня потонул, другой сидит в тюрьме, жена померла, лошадей у меня украли, хату подожгли. А все мои беды начались с того самого времени, как пан продал имение, как начали строить дорогу да как пришли сюда немцы. Вот за этих первых дорожников, еще когда они тыкали колышки в поле, и взъярились на меня в деревне. Это все Иосель их подбивал из-за того, что землемеры у меня покупали цыплят и всякую всячину. Он и по нынешний день их подуськивает…

— А вы продолжаете ходить к нему за советом, — заметил ксендз.

— А куда же пойти, благодетель, скажите, сделайте милость? Мужик — человек темный, а еврей во всем знает толк, так иной раз и хорошо посоветует.

Ксендз пошевелился. Мужик, возбужденный медом, продолжал:

— Как пан уехал, кончились мои заработки в имении да еще пришлось отдать немцам те два морга земли, что я арендовал у пана.

— Ааа!.. — прервал ксендз. — Это не тебе ли помещик хотел продать за сто двадцать рублей луг, который стоил не меньше ста шестидесяти?

— Правильно, мне.

— Почему же ты не купил? Ты не поверил ему. Вам все кажется, что господа только и думают, как бы вас обидеть.

— Кто их знает, благодетель, что они думают? Между собой лопочут, будто евреи, а станут с тобой говорить — все им смешки. Я и сейчас помню, как тогда пан со своей пани да с шуряком начали надо мной мудрить насчет этого луга, так до того меня напугали, что я и за сто рублей его бы не взял. Да еще толковали люди в ту пору, что будут землю раздавать.

— А ты и поверил?

— Да как тут сообразишь, когда со всех сторон все только мутят, а истинной правды ни от кого не узнаешь? Всех лучше в этих делах разбираются евреи, но один раз они скажут так, другой — этак, а мужик тому верит, к чему у него душа лежит.

— Гм! А на железной дороге у тебя был какой-нибудь заработок?

— Гроша ломаного не видел, немцы сразу меня прогнали.

— И ты не мог прийти ко мне? — негодовал ксендз. — Ведь у меня все время жил главный инженер.

— Простите, благодетель, откуда же мне было знать? Да и не посмел бы я к вам пойти.

— Гм, гм! А что, немцы тоже тебе досаждали?

— Ой, ой! — вздохнул мужик. — Как приехали, так и начали из меня душу тянуть: продай да продай им землю! Так на меня насели, так приставали, что, когда господь наслал на меня огонь, я не устоял и перебрался с женой к ним…

— И продал?..

— Господь бог уберег да моя покойница. Встала со смертного одра, утащила меня от них и так заклинала, что лучше я помру, а продавать не стану. Ну, теперь они меня заедят… — уныло прибавил Слимак, понурив голову.

— Ничего они тебе не сделают.

— Ну, не они, так старый Гжиб. В случае Хаммеры отсюда уйдут, Гжиб у них купит ферму. А он еще похуже немца.

«Нечего сказать, хорош пастырь! — подумал про себя ксендз. — Мои овцы грызутся между собой, как волки, немцы их донимают, евреи дают им советы, а я разъезжаю по гостям!..»

— Побудь здесь, брат мой, а я заеду в деревню.

Он поднялся с порога. Слимак еще раз поклонился ему в ноги и проводил до саней.

— Поезжай за мост, — приказал ксендз вознице.

— За мост?.. А туда не поедем? — удивился кучер, повернув к нему пухлое, точно искусанное пчелами, лицо.

— Поезжай, куда велят! — нетерпеливо ответил ксендз и порывисто опустился на сиденье.

Сани тронулись. Слимак остался один; опершись на плетень, как когда-то, в лучшие времена, он прислушивался к замиравшему вдали звону бубенчиков и думал: «Откуда же это благодетель про нас узнал? Видать, от ксендза, как от господа бога, ничто не укроется… Чудеса! Из здешних никто не мог ему сказать: ни немцы, ни Собесская… Может, Иойна? Добрый он еврей, жалостливый, коров моих напоил, но какая ему охота бежать среди ночи в этакую даль! Да и шел-то он в деревню. Неслыханное дело: сам благодетель приехал к мужику, накормил его, напоил да еще обласкал. Господи боже мой, мне, право, совестно, как это я его облапил… А я и к органисту не смел бы подступиться…»

Он стоял, задумавшись, и шептал:

— Видать, круто все переменилось на свете, ежели такой важный духовный чин не постыдился сидеть с мужиком запанибрата, да еще на пороге конюшни. Или землю опять стали раздавать?.. Или, может, совсем упразднили шляхту?.. А добрый у нас ксендз, душевный. Аккурат, как тот святой епископ, что своими руками поднял Лазаря и перевязал ему раны. Верно, и наш тоже будет святой; да, пожалуй, он и сейчас уже святой, раз он ясновидящий и знает, что за полмили делается. Теперь сунься ко мне кто-нибудь с советами, не поздоровится ему… Эх, если б еще благодетель отпустил мне грех за беднягу Овчажа и за сиротку, уж тогда бы я ничего не боялся.

Слимак вздохнул и долго смотрел на небо, усыпанное звездами.

— Любопытно мне знать, — пробормотал он, — как там на небе: жгут ли всю ночь лампады, или само оно так светится?

Вдалеке, на мосту, снова зазвенели бубенчики, зафыркали лошади, и вскоре у хутора остановились сани ксендза. Мужик выбежал на дорогу.

— Это ты, Слимак?

— Я, благодетель.