Том 2. Рассказы. Книга 2

В ней было хладное презренье
Души, готовой отцвести.
Последней мысли выраженье.
Земле беззвучное: прости.

– Это, должно быть, не про меня, – говорит серьезно Тамара.

– Да, это не про вас, – соглашается Сермягин – а сказано хорошо: «Земле беззвучное: прости».

Варя спрашивает:

– А вы, Тамара, землю любите?

– Как же не любить? Она – живая.

– Да, да. Живая. А вот он говорит, что это только видимость, что и цветы, и деревья, и все – представление наше.

– Я не так говорю, – мрачно и нехотя возражает Сермягин.

– Все равно. Почти так.

Сермягину не хочется спорить и объяснять. Он пристально смотрит на Тамару: откуда в ней гордая скромность такая, в этой дочке арендатора?

– Я домой пойду, – говорит Варя – я музыкой должна заниматься, Андрей Васильевич.

– Ступайте, Варя. А я посижу еще.

Тамара тоже хочет уйти. Но Сермягин удерживает ее:

– Останьтесь. Прошу вас… Вот Лермонтов… Нравится он вам? Почему?

– Я люблю за тоску его. И за «Демона» тоже.

Молчание.

Потом Тамара говорит полувнятно:

– И я по ночам слышу, как шепчет кто-то. Голос приятный, а мне страшно.

Тамара доверчиво смотрит на близорукого горожанина. Ее занимает этот чужой человек в очках. И чувствует она, что беспокоит Сермягина красота ее. И приятно ей, что вот свежая рана раскрылась: теплая, алая кровь любви струится.

Потом они идут вместе на мельницу – во ржи.

Тамара ступает уверенно – молодая, стройная, крепкая. Радует ее и далекая чистая лазурь, и теплый ржаной ветерок, и мягкая горячая пыль под ногами, и паутина, Бог весть, откуда прилетевшая, засиявшая перламутром на солнце.

Сермягину приятно итти с Тамарой так во ржи, но ступает он неуверенно – носками внутрь – сутулый, длинноволосый, нескладный.

Солнце опаляет им головы. Они молчат оба. И легко. несет это молчание в сердце своем Тамара. А Сермягину трудно молчать: он привык рассуждать, определять, называть.

– Вот я смотрю на вас и завидую, – говорит, наконец, Сермягин – живете вы около земли. И не то, что бы верить в нее, а как то просто чувствовать ее умеете, а я совсем потерялся и будто бы не живу.

– Вот кому придумали завидовать. Да разве я не печальна? Да разве я не тоскую?

– Это правда: глаза у вас грустные. Только и печаль ваша сладостна, должно быть. Вот у евреев тоска всегда беспокойная, а вам, должно быть, ваша мать передала свою славянскую тихую кровь.

Повеял ветер – и червонная волна пошла по ржи. Пышная рожь зашелестела. И шопот, и шелест, и шорох перекинулись на рощу, за ржаными полями, и зашумела роща шумом зеленым, летним.

Небо голубело высоко над землею, над лесом, над ветром. Пело небо свою вечную песню о лазури.

И острый меч солнца пронзил золотом своим лоно лазурное. Вот, наконец, Самыган, заснувший пруд, плотина, ворчунья-мельница. Стучит колесо; шумит пенная вода.

Бурнак размахивает руками: торгуется с купцами из Алабьева. Длиннобородые, должно быть, уперлись.

Увидел Бурнак Тамару: грозит ей пальцем.

– Разве ж можно так. Гуляет себе с книжкой. Ну матери помогла бы, что ли…

– Прощайте, Тамара.

Идет приват-доцент домой один. Мысли его противоречивы. Хочется Сермягину привести все в порядок. Ничего не выходит.

– Что такое любовь в самом деле? Рассмотрим эту тему биологически, психологически, философски…

Но и так не ладится: в сердце кровь, как вино, и не страшна уже смерть.

Но все так непонятно, красиво, бесцельно.

III

Пьют вечерний чай на веранде. Оттуда вид на поля. Безлюдные просторы вечереют. Прозрачна тишина. Вон уж дальние рощи загорелись красными верхушками.

Варя смотрит на зарю с верою и умилением. Сермягин старается размышлять, но философия что-то хромает: свирельно поет сердце.

Генеральша в теософической истоме: у Фабрициуса было виденье сегодня ночью.

Он благоговейно целует руку у генеральши и закатывает глаза.

Потом Фабрициус просит себе пенок топленых.

Варя шепчет Сермягину, умоляет:

– Бога ради, пойдемте в сад, Андрей Васильевич.

Милый, хороший! Поскорее пойдемте.

В саду росная влага; горько пахнут левкои; на березах алые пятна от зари.

Варя тащит Сериягина к чугунной скамейке.

Забралась на нее. Положила руки на плечи приват-доцента и шепчет ему на ухо:

– Вы влюблены? Милый, хороший! Вы влюблены?

– Что за вздор, Варя. Зачем это? В кого?

– В нее, разумеется. Ах, какой вы противный, философ.

– Я ничего не понимаю, Варя. И какое мне дело до вашей Тамары? Выдумает, ведь, тоже.

Варя кружится по дорожке и поет:

– Тамара чудная. Люблю ее, люблю…

Потом Варя и Сермягин, друзья закадычные, идут к пруду слушать лягушек.

Картавя уверенно, хором поют обитатели прудного царства. Самцы поют о любви среди камышей, осоки, тины, – о любви влажной и дурманной. И самки гортанно вторят, мечтая о лилиях, о толстых плавающих листьях.

Потом гаснет заря. Варя идет спать.

Сермягин наедине с июльской ночью. Гравий поблескивает. Тишина такая, что хруст под ногою кажется – Бог знает, каким шумом.

Подходит Сермягин к оранжерее. Молния черная метнулась перед глазами: летучая мышь.

Потом возвращается приват-доцент к пруду. Смотрит задумчиво на недвижную воду.