Том 2. Рассказы. Книга 2

С этой ночи все изменилось в доме Литвиновых. Николай Петрович уже не говорил о близкой гибели и о своей тоске. Напротив, какая то странная веселость овладела им. Он стал бодр и деятелен. Он брался теперь за уголовные защиты, хотя раньше никогда ими не занимался, и теперь успешно вел их. Правда, иногда он был рассеян в суде, задавал ненужные вопросы свидетелям, путал подробности, но последняя речь всегда была блестяща. И о нем заговорили.

Успех его возрастал, и чем больше о нем писали в газетах, чем удачнее он вел дела, тем более он удалялся от жены, тем чаще уезжал по вечерам в рестораны и пил вино.

Этот успех и эта новая жизнь пугали Валентину Сергеевну. Она с тревогой наблюдала за мужем; ей чудилось в его лице что-то новое, незнакомое, как будто это выл не Николай Петрович, а кто то иной, очень на него похожий, но все таки не он.

Она старалась сблизиться с ним, но теперь было трудно и страшно оставаться вдвоем и смотреть друг другу в глаза.

Она сказала ему:

– Ты изменился… Ты живешь, как в лихорадке… Так нельзя… Тебе необходимо отдохнуть. У тебя нездоровый вид.

Николай Петрович удивился:

– Неужели? У меня нездоровый вид? А я чувствую себя прекрасно… Знаешь, мне кажется, я сумею теперь сделать что-нибудь крупное, значительное…

Он ходил по кабинету, волнуясь, размахивая руками, с лицом бледным, усталым, и был видно, что он не замечает Валентины Сергеевны, что он слушает только себя, занят только собою.

Однажды в буфете суда случилась с Литвиновым нелепая история, которая всех удивила.

Дело было так.

Какой-то молодой адвокат поспорил с Николаем Петровичем. Совершенно неожиданно, с непонятной и необычной для него грубостью, Литвинов сказал:

– Надо быть большим глупцом, чтобы ставить вопрос так, как ставите его вы.

Молодой адвокат растерялся и пробормотал:

– Вы с ума сошли.

Литвинов закричал:

– Повторите, что вы сказали.

– Я вам говорю; вы с ума сошли.

Тогда случилось что-то безобразное и нелепое: Николай Петрович хотел ударить адвоката, но уже собралась вокруг них толпа и его удержали.

С большим трудом уладили эту историю.

Но после нее у Николая Петровича появилась странная подозрительность. Он жаловался Валентине Сергеевне, что ему завидуют, что его помощники тайно его ненавидят, что прислуга непочтительна.

Он говорил Валентине Сергеевне:

– Знаешь, как странно. Я сейчас ехал в трамвае и напротив сидел господин. Я чувствовал, что он меня ненавидит. И на лбу у него угри. Ужасно подозрительный человек.

Однажды ночью Валентина Сергеевна услышала, как шлепают туфли около ее двери. Это был Николай Петрович. Он вошел к ней решительно, запахивая полы халата.

– Я пришел к тебе зачем-то, и вот забыл, – сказал он смущенно, озираясь на темные углы – Ах, да. Вспомнил… Револьвер у меня в правом ящике… Там и записка… «В смерти моей прошу никого не винить».

В страхе Валентина Сергеевна забормотала:

– Не надо… Не надо… Бог знает, что ты говоришь, Николай…

Весною Литвиновы уехали в Могилевскую губернию. Усадьба их была пустынна. Арендатор жил по ту сторону озера, где шумела мельница. Там бурели могилевские, поля; туда приезжали белорусы на скрипучих пелетах…

А по эту сторону озера стоял старый дом: грустил липовый парк, и на большом лугу перед террасой курились густые ароматы трав и клевера.

Литвиновы бродили по парку, как бывало прежде, взявшись за руки, как влюбленные; они сидели по долгу на скамейке, где когда-то они вырезали свои вензеля. И пока солнце горело высоко над этими липами, домом и лугом, Николай Петрович казался прежним, молодым… К вечеру он становился тревожнее.

Подымалась луна и все изменялось. От лип, как от огромных курильниц, струился дурманный запах; на лугу бродили туманы, как вереницы белых старух; возникали звуки, днем неслышные; чудилось, что кто-то бродит рядом, но никого не было видно; гулко плеска лось озеро в тишине, – а дом наполнялся необъяснимыми шорохами и непонятным шопотом.

Тогда жутко было смотреть на Николая Петровича. Он ходил по террасе, пугаясь своей тени. Он уже не скрывал своего страха. Он боялся луны и она притягивала его к себе. Он часами просиживал на каменных ступенях дома и, если Валентина Сергеевна подходила к нему, он вздрагивал и недоверчиво смотрел на нее, как на чужую. А на рассвете, прежде, чем лечь в постель, он долго бродил по дому, запирая окна, осматривая задвижки.

Валентина Сергеевна пробовала говорить ему, что здесь нечего бояться, что все мирно вокруг, но он сердито отвечал:

– Я не хочу, чтобы меня сонного зарезали.

Наступила осень. Все утопало в расплавленном золоте – поля, парк, усадьба… Валентина Сергеевна ходила, ' как завороженная. Красный листопад опьянял ее своим шелестом.

Так раз брела она по багряной дорожке, забыв на минуту о своей печали, и неожиданно увидела на скамейке Николая Петровича.

Он бормотал неясные слова, странно размахивая рукой.

Валентина Сергеевна торопливо пошла домой, не оглядываясь, и повторяя шопотом, бессмысленно, слепо:

– Господи, помилуй. Господи, спаси. Господи…

В тот же вечер она уговорила Николая Петровича ехать в Петербург.

III.