Том 2 Следопыт; Пионеры

— Это правда, детки, мы встретимся потом? Это правда! — воскликнул охотник с необычным для него жаром. — Думать так утешительно. Но, пока я еще не ушел, я хотел бы знать, что рассказали вы тем, которые, словно голуби весной, так и летят сюда, — что рассказали вы о старом делаваре и о храбрейшем из белых, какой когда-либо бродил по этим горам?

Эффингем и Элизабет удивились внушительному и торжественному тону, каким Кожаный Чулок произнес эти слова, и приписали это необычности обстановки. Молодой человек повернулся к памятнику и прочел вслух:

— «Вечной памяти Оливера Эффингема, эсквайра, майора его величества шестидесятого пехотного полка, солдата испытанной храбрости, верного подданного, человека чести и истинного христианина. Заря его жизни прошла в почестях, богатстве и силе, но закат ее был омрачен бедностью, людским забвением и недугами, и единственный, кто облегчал ему все тяготы, был его старый, верный и преданный друг и слуга, Натаниэль Бампо. Потомки воздвигли этот памятник высоким добродетелям хозяина и честности его слуги».

Услышав свое имя, Кожаный Чулок сперва было замер, потом морщинистое его лицо осветилось улыбкой, и он проговорил:

— Вот так здесь и сказано, сынок? Значит, вы рядом с именем хозяина вырезали имя его старика слуги? Благослови вас бог, детки, за вашу доброту, — а когда стареешь, доброта идет к самому сердцу…

Элизабет повернулась спиной к ним обоим. Эффингем, силившийся сказать что-то, наконец все же овладел собой:

— Да, твое имя лишь вырезано на простом мраморе, но его следовало бы написать золотыми буквами!

— Покажи мне, сынок, где оно стоит, — попросил Натти с детским любопытством, — я хочу посмотреть на него, раз уж ему оказана такая честь. Это щедрый подарок человеку, который не оставил после себя никого, кто продолжал бы носить его имя в краю, где он так долго прожил.

Эффингем показал старику его имя на мраморной доске, и тот с глубоким интересом провел пальцем по всем буквам, затем поднялся с земли и сказал:

— Да, душевная то была мысль, и по-душевному все сделано. Ну, а что вы написали на могиле краснокожего?

— Слушай, Натти, — сказал Оливер и прочел: — «Сей камень возложен в память об индейском вожде делаварского племени Чингачгука, известном под именем Джона Могиканина и Чингагука».

— Не Чингагука, а Чингачгука, что значит «Большой Змей». У индейцев имя всегда что-нибудь значит, надо, чтобы оно было написано правильно..

— Я позабочусь, чтобы ошибку исправили. «… Он был последним представителем своего племени, когда-то обитавшего в этих краях, и о нем можно сказать, что его грехи были грехами индейца, а добродетели — добродетелями человека».

— Более верных слов тебе еще не приходилось говорить, мистер Оливер. Эх, кабы ты знал его, как я, когда он был в расцвете сил, кабы видел ты его в том самом сражении, где старый джентльмен, который спит теперь в могиле с ним рядом, спас его от разбойников-ирокезов, — те уже привязали могиканина к столбу, чтобы сжечь, — ты бы написал все это здесь и мог бы добавить еще очень многое. Я перерезал ремни, которыми его связывали, — вот этими самыми руками, — я отдал ему свой томагавк и нож, — ведь для меня всегда самым подходящим оружием было ружье. Да, он умел действовать в бою, раздавал удары направо и налево, как подобает настоящему воину. Я встретил Джона, возвращаясь со слежки за зверем, и увидел на шесте индейца одиннадцать вражьих скальпов. Не вздрагивайте так, миссис Эффингем, то были скальпы всего лишь воинов. Когда я теперь гляжу на эти горы, где когда-то мог насчитать над лагерями делаваров до двадцати дымков, стелющихся над верхушками деревьев, меня охватывает печаль: ведь ни одного человека не осталось от племени, разве встретишь какого-нибудь бродягу из Онидас или индейцев-янки, которые, говорят, переселяются от берегов моря, — их, по-моему, и людьми-то назвать нельзя — так, что называется, ни рыба ни мясо, не белые и не краснокожие. Ну ладно, мне пора, надо уходить.

— Уходить? — воскликнул Эдвардс. — Куда ты собрался уходить?

Кожаный Чулок, незаметно для себя усвоивший многие из индейских привычек, хотя он всегда считал себя человеком цивилизованным по сравнению с делаварами, отвернулся, чтобы скрыть волнение, отразившееся на его лице; он нагнулся, поднял большую сумку, лежавшую за могилой, и взвалил ее себе на плечи.

— Уходить?! — воскликнула Элизабет, торопливо подходя к старику. — Вам нельзя в вашем возрасте вести одинокую жизнь в лесу, Натти. Право, это очень неблагоразумно. Оливер, ты видишь — Натти собрался на охоту куда-то далеко.

— Миссис Эффингем права, Кожаный Чулок, это неблагоразумно, — сказал Эдвардс. — Тебе вовсе незачем взваливать на себя такие трудности. Брось-ка сумку, и уж если желаешь поохотиться, так охоться неподалеку в здешних горах.

— Трудности? Нет, детки, это мне только в радость — это самая большая радость, какая еще осталась у меня в жизни.