Триптих. Одиночество в Сети

Мне трудно писать о своем мастерстве. Главным образом потому, что, по словам корреспондента, у меня нет соответствующей подготовки. Зато точно могу сказать, что, когда я писал «Одиночество…», мною двигало отнюдь не высокомерие. Автора, высокомерно складывающего свои тексты в стол, наверное, не придумал бы даже Мрожек.[44]

Кроме того, мне кажется, что на определенном этапе многие люди хотят писать. У кого-то эти «этапы» случаются еще на школьной скамье, как о том свидетельствуют последние литературные дебюты в Польше. Или, как в моем случае, человек хочет «что-то» написать. Рассказать истории, которые были его судьбой, зафиксировать мысли, которые приходили ему в голову, описать места, которые его очаровали, где с ним случилось что-то важное, привести биографии людей, которые были или остаются в его жизни значимыми и незаменимыми. В определенный момент и я оказался на таком этапе и, вместо того чтобы отбросить эту мысль как абсурдную, потому что у меня ведь нет «надлежащей выучки», «я не профессионал» или «прочел слишком мало книг», позволил себе увлечься ею: она, эта мысль, потянула за собой, и я начал записывать свои истории, составлять из них книгу.

Не соглашусь также с лишением ex catedra «негуманитариев» права писать беллетристику. Считаю, что их взгляд на мир порой может оказаться и аналитичным и поэтичным одновременно. По-моему, прав был культовый французский поэт, драматург и график Жан Кокто, когда сказал, что «поэзия — точная наука». В свою очередь, Ричард П. Фейнман, физик, нобелевский лауреат, несравненный популяризатор науки, умеет так рассказывать о физике, что у слушателя складывается впечатление, что он слышит стихи.

Я уверен, что если бы Эйнштейн писал стихи (подозреваю даже, что писал, только не отважился публиковать), то Германия могла бы гордиться еще одним великим поэтом.

Чувственность физика, по-моему, ничуть не меньше, чем чувственность полониста. Физиков очаровывают не только тензорные уравнения или формализм концепции суперсимметрии для квантовой теории гравитации. Они могут закрыть свои книги и склониться, например, над страданиями других, так, как это делает Иоанна Охойска, с которой я учился несколько лет в Торуни, до тех пор, пока на четвертом курсе она не оставила физику и не занялась астрономией, чтобы потом, через многие годы, заняться чем-то более важным.

Кстати, упомянутый выше Эйнштейн умел видеть мир не только как продолжение взрыва бесконечно плотной материи в особой точке пространства-времени Вселенной. Не кто иной, как он, является автором высказывания, которое можно было бы приписать скорее Оскару Уайлду, чем ему: «Есть только два способа жить. Один — так, как будто ничто не является чудом. Второй — так, как будто всё является чудом». Я не понимаю, почему описание этого «чуда» должно быть отдано на откуп «литераторам» — что бы ни значило это слово, — а, например, не физикам или компьютерщикам. Обусловленный знанием точных наук взгляд на жизнь, на исчезающее время порождает совершенно иные рефлексии. Знание о том, что карликовая звезда, каковой является Солнце, это разогретый теплом термоядерных реакций соединения четырех протонов водорода в ядро гелия газовый шар, не помешает никому, даже космологу, восхищаться заходом солнца на пляже в Устке. Убежден, что если бы я не был физиком, то никогда бы не написал:

«Время, оно как гравитация, которая морщит Вселенную, или словно падающая капля дождя, которая морщит поверхность лужи или озера. Только кое-кто успевает уйти, пока эта капля упадет» («Любовница», рассказ «Менопауза»).

Я не думал, что одно это предложение может оказаться для кого-то настолько важным, что человек захочет написать мне: