Цель вижу, атакую!

На катапультном тренажере проверяются действия летчика в минуты крайней опасности, когда приходится оставлять борт самолета. Додонов занял место в кабине тренажера. Она была сделана точно так же, как кабина боевого истребителя. Только не было десятков циферблатов, стрелок, тумблеров, кнопок. Не было и самого истребителя. Кабина размещалась у подножия наклонного рельса и могла свободно скользить по нему вверх.

Все совершалось, как при настоящем катапультировании. Правда, было немного полегче: перегрузки, которые испытывал на тренажере пилот, были поменьше, чем на истребителе, и взрыв пиропатрона уносил летчика ввысь не так уж далеко, на какие-то пять-шесть метров.

Между тем Додонов, застегнув карабинчики парашютных лямок, поудобнее устроился на сиденье, выпрямил плечи, вытянулся в струнку, ровно поставил ноги, сдвинул колени.

Он подобрался, напряг каждый мускул. Крепко сжал зубы, закрыл глаза. От напряжения на его смуглых щеках выступили желваки.

Вот-вот его тело примет мощный удар. Встретить его надо в полной готовности. Ни одной слабинки. С катапультой не шутят…

Капитан оглядел Додонова с ног до головы, одобрительно кивнул и нажал кнопку. Хлопнул выстрел. И в мгновенье ока — Агеев едва успел схватить глазами— сиденье с замершим на нем летчиком рванулось вверх и со свистом помчалось по отполированному рельсу. Наверху, прихваченное тормозом, сиденье резко остановилось.

И тотчас Додонов с бешеной и точно рассчитанной быстротой освободился от сиденья, с которым только что оставил «борт самолета». Теперь — будь это дело в настоящем полете — ему предстояло раскрыть парашют и начать спуск на землю. Додонов рванул за прикрепленное к груди кольцо…

Прошла минута, не больше, и лейтенант по лесенке спустился с вершины тренажера. Он был спокоен. Только лицо пылало.

Как летчик и спортсмен, Агеев оценил ловкость Додонова. Парень с самообладанием.

Взыграло ретивое, и Агееву самому захотелось немедленно же испытать себя. Он, черт возьми, катапультируется ничуть не хуже.

— Заряжай, капитан, — сказал он, — я тоже махну.

2

«И-и — раз, — отсчитывает выдержку фотограф, отмеряя секунду, этот в сущности ничтожный отрезок времени. За секунду можно вскочить на подножку трамвая или встретиться взглядом с красивой девушкой, которую, быть может, никогда больше не увидишь. Пустяковое время, секунда.

Но есть в ней и неизмеримая глубина. Поди же, за секунду перед тобою может пронестись вся жизнь. И верится и не верится потом, что ты испытал такое.

На двадцать шесть лет Константина Кульчинского выпало несколько таких глубоких секунд. Первый раз он пережил их в детстве.

С матерью и отцом он жил на окраине небольшого приморского городка, рыбацкого и курортного.

Отец всю войну провел на фронте автоматчиком в стрелковой роте. Вернулся исхлестанный свинцом. Он тихо радовался своему благополучному возвращению. Работать пошел по довоенной специальности — бухгалтером на рыбозавод. Орден Отечественной войны ему вручили осенью сорок пятого: как раненому солдату, обойденному наградами на фронте.

Мать, лет на десять моложе отца, смуглая, энергичная южанка, очень переживала за мужа: был в самом пекле и не слишком отличен. Ругала его: «Тюхтя. Вон твои дружки в люди вышли, хоть и в пехоте не воевали. Один — в горсовете, другой — директор ликеро-водочного. А ты сидишь у моря, ждешь погоды».

С весны Кульчинские сдавали обе комнаты и увитую виноградником веранду приезжавшим с севера «дикарям»-курортникам, а сами переселялись в сарайчик. Мать весь день хлопотала по дому: убирала комнаты, стирала на постояльцев, готовила им обеды. А по вечерам Костя видел, как она ярко красила губы, надевала платье из заграничного панбархата и выходила на приморский бульвар гулять с подружками.

Отец отмахивался от ее упреков, отшучивался: «Скажи спасибо, что жив остался». Он пробовал рассказывать матери про фронт. Та слушала плохо: было страшно. А страшного она не любила. Она ходила в курзал все больше на заграничные фильмы и после со всеми подробностями рассказывала о них Костьке.

Отец в кино не ходил. Он с сыном оставался в сарайчике, и наступало хорошее время: отец вспоминал фронт. Костька был самым лучшим слушателем. Вот они под бомбежкой. Вот вскакивают, бегут в атаку, стреляя на ходу. Вот немецкий танк утюжит окопы. Смертей, ранений не замечал. Сознание десятилетнего человека отбирало самое яркое. Он вскакивал, размахивал руками и, приставив к тощему животу воображаемый автомат, палил и палил.

Он очень обижался за отца. Мать права! Отца несправедливо обошли. Разве может такой человек, герой, сидеть за письменным столом и считать, считать цифирки, как на уроках арифметики?