upload

Я поворачиваюсь к маме лицом, и по моему выражению лица она все понимает. А я вот

удивлена, что она помнит об этом, ведь у нее столько работы. Вечно работа, работа, работа…

― Ты уже решила, что подаришь ему? ― спрашиваю я хрипло.

58

Мама проходит и садится за стол. Внимательно смотрит на меня.

― Нет. Но я думала, что мы могли бы сходить с тобой и выбрать ему что-нибудь, ―

предлагает она.

Звучит заманчиво, но…

― У меня дела сегодня, ― говорю я.

Ее брови удивленно выгибаются дугой.

― Дела? ― повторяет она. ― Какие?

― Иду гулять с Ангелом, ― поясняю я.

― Слушай, ― вздыхает мама, ― я очень рада, что у тебя, наконец, появился друг. Но это

не значит, что теперь ты должна все свое свободное время проводить с ним.

У меня отвисает челюсть.

― То есть, сначала ты упрекаешь меня в том, что я постоянно сижу дома, и мне не хватает

общения? А сейчас говоришь, что я должна сидеть дома? Как тебя понимать, мам?

― Я не говорю тебе сидеть дома, ― мягко произносит мама. ― Я говорю, что кроме

друзей у тебя еще есть я, и папа. И иногда мы должны проводить время вместе.

Я едва себя сдерживаю, чтобы не рассмеяться. Так теперь она беспокоится об этом? Если

бы не папин день рождения, она бы так и перекидывалась со мной стандартными фразами,

типа: «Что получила в школе?», «Иди ужинать», «Спокойной ночи»…

― Я не смогу сегодня, ― вновь говорю я и отворачиваюсь от мамы.

― Знаешь, ради папы могла бы и отменить прогулку! ― упрекает она меня.

Я не отвечаю, что больше раздражает ее. Молчание всегда угнетает.

― Ты пойдешь со мной, Августа, ― строго диктует она. ― И это не обсуждается.

Я громко ставлю тарелку на кухонную тумбу, и в моей голове крутится столько слов,

которые я хочу ей сказать. Но я не говорю, потому что это приведет к ссоре. А ссора ― это

волнение. Волнение ― боль в сердце.

― Ладно, ― сдаюсь я, но голос мой звучит сердито. ― Тогда пойдем сейчас.

***

Я звоню Ангелу и предупреждаю, что задержусь, и чтобы он сразу шел к озеру.

Мы с мамой блуждаем по магазинам два с половиной часа. В итоге она выбирает дорогой

одеколон известного бренда, и я покидаю ее, сажусь на автобус и еду до Шуваловского

проспекта, остановки «Улица Оптиков».

Ангел сидит, прислонившись к валуну, когда я ступаю на территорию своей цитадели

успокоения. Я стараюсь подкрасться к нему, но он говорит прежде, чем я собираюсь крикнуть

«Буу!» и напугать его:

― Я услышал тебя еще минуту назад, ― он переводит озорной взгляд на меня и лукаво

улыбается, ― когда ты пробиралась через деревья и ворчала.

Я улыбаюсь и сажусь рядом с ним на поблекшую траву.

― Давно ждешь? ― спрашиваю я.

― Где-то час, ― отвечает он.

― Ой. Извини. Мы с мамой выбирали папе подарок на день рождения… Что читаешь? ―

я замечаю книгу в его руках.

― Потрясающую книгу, ― говорит Ангел.

Я усмехаюсь и пытаюсь разглядеть обложку. На светлом фоне изображена красная

бабочка.

― Запчасть Импровизации? ― я вопросительно смотрю на Ангела. ― Аль Кво… Кво…

― Квотион, ― с улыбкой говорит он. ― Здесь стихи автора и его прозаические

миниатюры.

― Хмм. И как? Интересно?

― Шутишь? Это изумительно, гениально! ― его глаза загораются, как новогодние огни.

― Вот, ― он раскрывает книгу и листает ее, ― послушай:

59

Когда меня спросят: "Кто ты?", я промолчу, не найдя ответа. Можно вместить все

аспекты бытия в короткое слово "я", прочертив на лице многозначительную улыбку, можно

пуститься в долгие рассуждения, неуверенно нащупывая отточенными плавниками слов

материю псевдофилософии, можно вскрыть собственную душу, перефразировав ее в условный

ответ, который в любом случае окажется не по размеру вопросу, как любимый в детстве

свитер с годами становится мал. Потому что в глазах задающего вопрос ты всегда будешь

иным, чем тот, кем ты знаешь себя изнутри. Потому что каждый из нас видит в первую

очередь себя, многократно отраженного в чужих лицах. Мы, как симфонию по нотам,

разбиваем этот мир на собственные болевые точки. Когда меня спросят: "Кто ты?", я

загляну в глаза собеседнику, узнавая человека. Одержимому верой я отвечу, что я атеист,