Утраченный символ

Лэнгдон улегся на спину, и Кэтрин пристроила его затылок на свернутый пиджак. А потом сама примостилась рядом. И так, словно малые дети, они прильнули друг к другу на узком балконе и устремили взгляды вверх, к гигантской фреске Брумиди.

— Вот так… — прошептала Кэтрин. — Вспомни то свое состояние… как в детстве, лежишь на спине в байдарке… смотришь на звезды… открыт навстречу всему неведомому и удивительному.

Лэнгдон послушно попытался представить, хотя на самом деле стоило ему поудобнее устроится на спине, как тут же накатила накопившаяся усталость. Взгляд затуманился — и тут над головой возник знакомый образ, от которого дремоту как рукой сняло.

«Не может быть…»

Странно, что он не заметил раньше: композицию «Апофеоза Вашингтона» составляли два концентрических круга — одна окружность в другой.

«“Апофеоз” — это еще один циркумпункт?»

Интересно, сколько таких совпадений он сегодня упустил?

— Я должна сказать тебе кое-что важное, Роберт. Тут есть один такой момент… наверное, самый ошеломляющий во всех моих исследованиях.

«Как, еще не все?»

Кэтрин приподнялась на локте.

— Даю честное слово, если мы, люди, освоим эту простейшую истину… мир изменится буквально в мгновение ока.

Лэнгдон весь обратился в слух.

— Однако сперва позволь напомнить тебе об излюбленных масонских мантрах: «собрать разрозненное», создать «порядок из хаоса», достичь «единения».

— Продолжай, — кивнул заинтригованный Лэнгдон.

Кэтрин улыбнулась.

— Нам удалось доказать научно, что сила человеческой мысли возрастает в геометрической прогрессии пропорционально количеству умов, разделяющих эту мысль.

Лэнгдон молчал, гадая, к чему клонит Кэтрин.

— Из этого следует вот что: ум хорошо, а два лучше, причем лучше не в два раза, а во много больше. Множество умов, трудящихся над общей мыслью, увеличивают ее воздействие — по экспоненте. А значит, усиливающим эффектом обладают разного рода молитвенные группы, исцеляющие круги, пение хором и всеобщее поклонение. «Универсальное сознание» — это не просто некая умозрительная концепция в духе «нью-эйдж». Это самая что ни на есть научно доказанная действительность… и, научившись ею управлять, мы сможем перевернуть мир. Это и есть основополагающее открытие ноэтики. Более того, процесс единения происходит прямо сейчас, буквально на наших глазах. Куда ни взгляни. Появляются средства общения, о которых мы даже не мечтали: «Твиттер», «Гугл», «Википедия» и остальные, — совместными усилиями создается пространство, объединяющее умы. — Она рассмеялась. — Помяни мое слово, как только я опубликую результаты своих исследований, у всех твиттерян в строке ответа на вопрос «Что делаешь?» тут же появится: «читаю про ноэтику», и интерес к моей области науки моментально возрастет в геометрической прогрессии.

Веки у Лэнгдона отяжелели.

— А знаешь, я до сих пор не научился посылать твиттинги.

— Твиты, — смеясь, поправила Кэтрин.

— Что?

— Не важно. Закрой глаза. Я тебя разбужу, когда будет пора.

За разговорами Лэнгдон совсем забыл и про ключ, выданный Архитектором Капитолия, и про то, зачем они вообще поднимались на эту верхотуру. Убаюканный новой волной дремоты, он смежил веки и погрузился в сонную темноту, где ворочались мысли об «универсальном сознании», о «мировом разуме» и «коллективной единичности Бога» у Платона, о «коллективном бессознательном» Юнга… И вдруг профессора озарила простая и вместе с тем поразительная догадка.

«Божественное сокрыто во Множестве, а не в Едином».

— Элохим, — вырвалось у Лэнгдона, и он распахнул глаза, удивившись своему неожиданному открытию.

— Что? — Кэтрин все еще смотрела на него, приподнявшись на локте.

— Элохим, — повторил Лэнгдон. — Так называют Бога в Ветхом Завете. Это слово меня всегда занимало.

Кэтрин понимающе улыбнулась:

— Да, это ведь множественное число.

«Именно!»

Лэнгдон никогда не понимал, почему в первых главах Библии Господь представлен во множественном числе. Элохим. В Книге Бытия всемогущий Господь не был Един… он был Множеством.

— Бог многочислен, — прошептала Кэтрин, — потому что многочисленны людские умы.

В голове у Лэнгдона пестрым хороводом крутились мысли — сны, воспоминания, надежды, страхи, откровения — и уплывали под купол Ротонды. Когда веки снова начали слипаться, профессор вдруг увидел перед собой латинскую фразу, выписанную на фреске «Апофеоза».

«E pluribus unum».

«Из множества — один!» — успел прочитать Лэнгдон перед тем, как провалиться в сон.

Эпилог

Роберт Лэнгдон постепенно очнулся от сна.

Сверху смотрели многочисленные лица. «Где я?»

Мгновение спустя он наконец вспомнил. И, медленно потянувшись, сел на балконе под фреской «Апофеоза». Спина затекла от лежания на твердом.

«А где Кэтрин?»

Лэнгдон взглянул на часы с Микки-Маусом.

«Почти пора».

Поднявшись на ноги, он осторожно посмотрел через ограждение вниз, в зияющую бездну.

— Кэтрин! — крикнул профессор.

Пустынная Ротонда откликнулась гулким эхом.

Тогда Лэнгдон поднял с балконного пола свой твидовый пиджак и, отряхнув, надел. Пошарил в карманах. Железный ключ, выданный Архитектором, куда-то подевался.