В алмазной крошке росы…

Играя водой, схожая с рыбой, вьюном12 ящерица, всё же не могла себе позволить долгих купаний, а посему лежала теперь, приподняв милую головку, и присматривалась к гадюке, чей траурный наряд и пугал, и приводил в изумление строгой красотой и аккуратностью. Платье, повторяющее контуры тела, тем не менее, подчёркивало одни лишь достоинства.

Не отыскав к чему придраться, веретенница вновь принялась крутиться, мотая тонкое полотно воды округ себя, будто индийка, вполне оправдывая назначенное ей название.

Запыхавшийся по домашним делам соловей, уделил минутку, полюбоваться соседскому ничегонеделанию, но не осудил, не очернил свою душу завистью. У всякого – свои хлопоты в известный час, да жизнь не токмо одних них ради. Бывает, когда и прельстишься отсрочкой исполнения долга, поддашься соблазну ступить прочь круговерти поджидающих тебя обязанностей, да к изумлению ожидающих от тебя обыкновения, сделаешь нечто по наитию, от куражу… И окажется самым главным в той твоей собственной жизни и до, и после того.

– Ба, а было что-то в твоей жизни, что ты сделала назло?

– Назло людям или наперекор судьбе?

– Ну, хотя чего-нибудь?!

– Не помню, жизнь долгая…

– У-у-у, так неинтересно. Я думал, ты у меня необыкновенная.

– Обычная я. Самая, что ни на есть. Было раз с подружкой обрились на лысо.

– Как?!

– Да, так. Глупые были. Поспорили друг с дружкой?

– А на что хотя бы спорили?

– Уже и не вспомню. Да только именно такой, с прикрытой косынкой лысиной, твой дедушка меня и заприметил…

…Не делая из того представления, гадюка тихонько уползла в тень смородинового куста. Перегревшийся лягушонок нырнул под зонт листа кубышки, а ящерка, набравшись довольно сил от солнечного света, вновь завертелась веретеном, дабы, ежели глянет кто в её сторону, точно знал, как её зовут.

Не дожившим до лета…

Не дожившим до лета посвящается…

– Что ты видишь? Звёзды?

– Пасмурно. Корпус напротив и больше ничего

Когда смотришь вокруг, заметно нечто своё, а не то, что в самом деле. И не от того, что лжёшь, но так устроен мир, – всякий прикипает сердцем к той его части, что интересна, понятна, которая подходит к неровным, нервным краям души.

– Ты меня совсем не понимаешь…

– Я стараюсь!

– Плохо стараешься. Это ж так просто! Очевидно!

– Для меня это не так. То, что в первую очередь встаёт перед твоим внутренним оком, таится от меня. Слушай! Может, «Каждому – своё.» – это именно об этом?!

– Ты что, совсем ничего не читаешь? И как я с тобой вообще нахожусь рядом?..

Не понимаю.

– Да, куда уж нам… тёмным.

– Не нахожу причин для сарказма. Это латынь, suum cuique13, говорят, именно этой фразой Платон изложил сущность справедливости.

– И в чём она?

– Человек должен поступать так, как дано ему природой, по возможности, но при этом не может быть стеснён в правах по этой причине, в сравнении с теми, кто способен потрудиться на благо государства больше и лучше.

– Ну, да. Он же не виноват, что родился непутёвым…

– Это ты о ком?

– О себе, конечно! Исключительно! А ты о ком подумал?

– Не суть.

Помню, как я спросил у него накануне того дня, как вечность вскружила ему голову и увлекла за собой в небытие:

– Что ты видишь там, за окном? Звёзды?

– Пасмурно. Корпус напротив и больше ничего…

И это было так страшно, ибо до того вечера, сколь бы дождей не проливалось и гроз не гремело над головой, он грезил только об одном – о море, что повсегда было рядом, хотя и далеко.

Наивны мы…

Сон был так себе. Не то, чтобы кошмар, но почти. Я всю ночь бродил с матерью по кладбищу, мягко втолковывай ей нечто очевидное, а она по-обыкновению брезгливо кривила рот и не соглашалась. «Но ты-то, ты, бестолочь, откуда можешь про это знать!» – раз за разом повторяла она, покуда рассвету не наскучило слушать мои стоны, и он не потряс меня за плечо, коснувшись щеки розовой рукой, отчего я тут же проснулся.

Когда некто высказывает своё суждение, мать внимает, уважительно, ловит каждый витамин произнесённого вслух, важно кивает головой при этом, поддакивает с удовольствием или настороженно, коли противу убеждения, но стоит мне вставить своё слово, я тут же оказываюсь осмеян, повержен, растоптан. Делает она это с явным наслаждением, привычно развлекается с отточенным навыком ярости, вкупе с уверенностью в том, что она – за правое дело, и вправе воспитать из меня человека с прописной буквы. И плевать, что я уже наполовину сед. Я – мутный родник, который утоляет жажду справедливости, в той, понятной ей одной мере. И куда деваются навыки и понимании о приличиях. Я – та красная тряпка, что мешает рассудку находиться в пределах причудливого ограждения, избавленного от пыли, веснушек ржавчины и заусеницев, побеленного и покрашенного в очередной раз, как кладбищенская оградка.

Говорят, я наивен, добр и открыт, вероятно, именно потому не сразу, лишь с годами постиг, что являюсь не чем иным, как живительным источником, кой поддерживает в ней жизнь, или тем обломком породы, из которого она огнивом собственного упрямства выбивает искры, надобные гаснущему в ней временами фитилю.