В последний раз

Гильермо Мартинес В последний раз

* * *

Посвящается Брэнде

Один

Эта история относится к далекому прошлому – настолько далекому, что оба главных героя уже успели умереть – однако их царственные тени и сегодня так же, если не сильнее, властвуют над нами, и львиная доля парадоксальности и трагикомичности событий пропала бы, разгласи я сейчас их имена. Стало быть, ограничусь единственной буквой для того, кто при жизни, особенно со времен своего затворничества в Барселоне, являлся самым знаменитым из аргентинских писателей. Эта буква может быть только заглавной А, и ни он сам, вполне осознававший свое место в литературной иерархии и ревностно к нему относившийся, ни верные его читатели, число которых и «неугасающий пыл» увеличиваются с каждой годовщиной, не позволили бы мне избрать какую-либо другую. Но какой тогда буквой обозначить не менее прославленного литературного агента, даму, пригревшую его в Барселоне, – женщину исключительную, блистательно расточительную и дерзкую? Она, эта великая донна, разворачивала испанскую литературную панораму, и писатели обожали ее сильнее, чем своих любовниц, а издатели называли исподтишка, с не менее сильной яростью, «тираном испаноязычной словесности». Я не могу унизить ее какой-либо иной буквой алфавита, поскольку не хочу, чтобы она восстала из гроба, поэтому дам ей звучное имя Нурия Монклус, которое избрал для нее Хосе Доносо в своем романе «Сад по соседству». И какого бы неба ни удостоилась столь же возлюбленная, сколь и грозная хранительница писателей – а ей ведь нравились романы с ключом, – надеюсь, она одобрит прозрачный покров, под которым я выведу ее на этих страницах.

Остается третий персонаж – гораздо моложе, но тоже в своем роде легендарный, хотя и слегка подзабытый. Я знаю, что он еще жив, поскольку не так давно мне удалось встретиться с ним и взять у него интервью, чтобы дополнить историю; во избежание лишних вопросов я воспользуюсь его первым литературным псевдонимом – Мертон. Тем более, что это имя, эту интригующую подпись под его заметками только и знал литературный мир.

Очень рано, едва достигнув двадцати шести лет, Мертон стал блестящим, выдающимся, единственным в своем роде литературным критиком. Когда были опубликованы его первые рецензии, дрожь изумления объяла редакции всех газет и приложений, посвященных культурной жизни, – явился некто, готовый говорить правду. Все мы прекрасно знаем: в цивилизованном мире никто не выживет более десяти дней, если решится всем и всегда говорить только чистую нелицеприятную правду. Что уж говорить про наш яростно дарвинианский литературный мир начала девяностых! Однако не следует понимать так, будто Мертон обрушивался на авторов книг подобно наемным критикам, которые водились тогда во множестве. Он также не вставал в позу – частью презрительную, частью малодушную, – характерную для культурного истеблишмента, скупого на похвалы и не способного изумляться. Новичков эти люди встречают злой иронией и насмешками, тогда как к «священным коровам» относятся с неизменно боязливым почтением. Мертона отличало то, что он всегда говорил цельную нерушимую правду, не обращая внимания на авторство, будто отрешенный судья, выносящий окончательный приговор каждой книге, осуждая ее на жизнь или на смерть, чуждый всему, кроме трепетного голоса защиты, звучавшего с ее страниц.