Всего лишь несколько лет…

— Непонятно, что ты хочешь. Я не отхожу от официальной линии.

«Нет, — думал Володя, — моя семья не здесь».

«А где же?» — мелькнула неожиданная мысль, которую он тотчас отогнал.

Об этом он хотел рассказать Маше. И о многом другом. Но не о событиях и фактах, а о внутреннем, душевном: он давно уже не вел дневника. Он хотел рассказать о том, как легкое оказалось для него трудным; о новых сомнениях, перед которыми его отроческие внутренние дискуссии просто безобидная игра ума; и о том, что ему очень хочется вернуться в Москву. И — немного о причине этого желания.

Но он не мог продолжать свою исповедь. Не потому, что Маша невнимательна. Он знал: ее интересует все, что его касается, но именно факты, события. Потому что она сама едва приоткрыла завесу над своим внутренним миром, когда заговорила об ответственности за собственную судьбу. А там стала перечислять, что случилось. Но ему были важны не только факты, а отношение к ним. Как перенесла она смерть матери? Что ее волновало теперь? Стала ли она лучше играть? Если бы услышать! Но завтра утром, нет, сегодня через несколько часов он должен быть на вокзале.

Нет между ними полной откровенности. Более того: она что-то скрывает, оберегает, — это он тоже чувствовал.

— Значит, пойдешь на педагогический? — спросила Маша.

— Вероятно. Хотя тот предмет, который меня интересует, не преподают ни в одном институте.

Небо чуть светлело, холодок поднимался от реки.

— А знаешь, Володя, ты стал другой. Грустнее, что ли.

— А! Ты это заметила.

— Во всяком случае, гораздо озабоченнее.

— Ты хочешь сказать — скучнее.

— Ты не такой активный, не веселый. Должно быть, и у тебя остановка…

Она оборвала фразу, и Володя не понял ее.

— Да, — сказал он, — раньше я жил в единении со всеми, а теперь не всегда.

Володя переживал теперь тот же кризис, что и Маша после возвращения из эвакуации. Он тоже не чувствовал в себе прежней ясности. Но это было временно. Силы крепли.

Они долго еще сидели над рекой. Юноша восемнадцати лет и девушка, годом моложе, погруженные в свои мысли. Со стороны можно было подумать, что это последнее свидание влюбленных, чьи пути отныне расходятся.

При свете занимающейся зари он увидал как следует бледное лицо Маши.

— Ну вот: теперь я тебя расстроил.

— Нет, Володя, не оттого, — сказала она. — Я скоро уеду, и все пройдет.

Значит, было о чем беспокоиться! Теперь все другое, важное для него отступило. Но ни о чем нельзя было спрашивать.

«Так, — подумал Володя. — Все — это то, чего я не знаю».

Глава четырнадцатая ДРУГОЙ, ПОКОРОЧЕ

В последний день перед отъездом Маша долго играла в клубе. В семь никто не пришел. В темном зале лишь выделялись ряды стульев.

Вчера во дворе к ней подошла Нина:

— Тебе привет от Лоры Тавриной. Она получила серебряную, знаешь?

— Слыхала.

— И еще привет. Догадайся от кого.

В глазах Нины было странное выражение: не злое, скорое соболезнующее. Так смотрят на тяжело больного, который не знает о своем положении.

И еще пришлось поблагодарить.

Андрей так и не написал ей. Потом, когда приехал после практики, заходил вместе с Ниной. Маши не было дома, Поля очень коротко сообщила ей об этом визите.

Ну, и все. Чего тут ждать? Если человек прощался с ней у чужого крыльца, ну, и даже поцеловал ее, значит ли это, что в их жизни все должно измениться? Она так думала, значит, ошибалась. Если он сказал: «Ты моя совесть…», да еще в такой день… Что ж, тогда он в это верил.

В клубе было темно. Одна лампочка горела над роялем. Дежурной не было. Раньше она приходила с маленьким сыном, он сидел тихо. Маша играла для него пьесы-игрушки, которые она сочиняла для малышей детского сада: «Кубарь», «Фонарь», «Тающая кукла». Капризная мелодия постепенно теряла свои очертания, и дети сами говорили: «тает»…

Этот рояль был мягкий, дружественный. Но скоро уже и его не будет.

Колыбель моей печали,
Склеп моих спокойных снов…

Этот романс Шумана она решила взять с собой и теперь играла свое переложение.

И прекрасный, незабвенный
Первой встречи уголок.

— Я все время, все время плачу… Вы будете артистка, честное слово.

Оказывается, дежурная сидела одна в зале, в темноте.

С соседями уже простилась. Обе Шариковы всплакнули. И маленький Алеша за компанию. Ему шел уже пятый год.

Пищеблок тоже опечалился. Он сказал:

— В вашем лице от нас уходит молодость.

…Еще к Вознесенским, на самый высокий этаж. Последнее свидание с новым домом. Лифт пронесся мимо квартиры Ольшанских.

У Коли не открывали: никого не было.

«Ну, вот и все, — думала Маша. — Все уже…»

Внизу на площадке она увидала Андрея.

— Я только что заходил к тебе… — Голос у него прервался. — Выйдем, Маша, поговорим.

Они вышли молча. Только во дворе он сказал:

— Маша, я виноват перед тобой.

— Ни в чем ты не виноват.

— Я-то знаю…

— Да ты не волнуйся, — сказала Маша.