Всего один неверный шаг

Отец Игоря умер тридцать лет назад, мама — почти двадцать, да и то он не мог говорить равнодушно ни об их смерти, ни о жизни, хотя и не было в ней особых потрясений и мук творчества.

Он понимал, Света не хотела докучать ему своими проблемами, не хотела «давить слезу» и вызывать сочувствие. Он попросил — она рассказала. Но больше обсуждать это не хотела.

— Эта картина тоже дорогая? — показав на мольберт, спросил он, чтобы сменить тему.

— Да. Очень. После смерти художника все полотна взлетают в цене.

— А её почему не купили?

— Я её не продаю. И никогда не продам, сколько бы она ни стоила, — накрыла она картину и позвала Наварского дальше.

Что-то смущало его во всей этой истории.

Что-то было неправильное в картине, в растерзанной женской наготе, в непринуждённости, с которой Света водила его по комнатам, рассказывая о прежних жильцах, в её словах «я была готова на что угодно».

Во всей той естественности, прямоте и честности, с которой она жила.

Словно всё это её не касались: ни грубость, ни обыденность, ни пошлость во всех её значениях.

Старая кухня с гудящей газовой колонкой, ледяная ванная, где страшно даже руки помыть, не то, что помыться целиком. Тень отца, что повесился на скрипучей балке прямо в мастерской.

И тотальное, абсолютное, как зло, одиночество этой странной девушки с жёлтыми глазами.

Девушки, что продавала роскошь, но жила в нищете. Была дочерью художника, а любила стихи. Девушки, что жила в выдуманном мире, где взрослые дяди дарят заботу хрупким девочкам и ничего не просят взамен.

Не знаю — права ли,

не знаю — честна ли,

не помню начала,

не вижу конца… — читала она ему в тот день.

Я рада,

что не было встреч под часами,

что не целовались с тобой

у крыльца.

Я рада, что было так немо и прямо,

так просто и трудно,

так нежно и зло,

что осенью пахло

тревожно и пряно,

что дымное небо на склоны ползло.

Что сплетница сойка

до хрипу кричала,

на всё побережье про нас раззвоня.

Что я ничего тебе

не обещала

и ты ничего не просил

у меня.

И это нисколько меня не печалит,-

прекрасен той первой поры неуют…

Подарков не просят

и не обещают,

подарки приносят

и отдают.*

____

*Вероника Тушнова

Наверное, Наварский невольно стал частью её волшебного мира, потому что ничего не просил.

И она не проверяла его на вшивость. Не притворялась, не капризничала, не соблазняла. И в какой-то момент, наверное, перестала бояться, что он поведёт себя как все: схватит за сиську, похабно намекнёт, потребует близости и сломает её, сомнёт, как бумажную балерину.

Но он не сломал, он обозначил границы и ни разу их не переступил.

Разве что сбил её с толку тем сообщением, что написал из гостиницы, на которое получил ответ, что сбил с толку его.

— Где, ты сказал, видел Свету? — возвращаясь в настоящее, снова спросил Наварский у Сокола. То ли он прослушал его ответ, то ли тот так и не ответил. — И зачем ты к ней поехал?

— Где, она тебе сама скажет. А зачем? — Сокол вздохнул. — Да хер знает, наверное, хотел кое в чём убедиться.

Глава 23

— Это в чём же? — хмыкнул Наварский.

Что-то ему подсказывало, Сокол хотел спросить у Светы, правда ли они не переспали. За Соколовым не заржавеет, журналист же. Это сейчас он работал ведущим на радио, но бывших журналистов не бывает — он до сих пор любил совать нос в чужие дела.

В его мире Наварский просто обязан Свету отыметь. По всем законам жанра обязан.

Взрослый мужик и молодая красивая баба — что ещё их может связывать, если не взаимное влечение, не интим, не секс.

Что ещё Наварскому от Светы может быть надо, если не удовлетворение половых потребностей.

Иначе он и не мужик вовсе.

По системе ценностей Соколова десять лет назад, когда у Леры «случился психолог», Наварский тоже наверняка должен был бросить жену.

Она увлеклась другим мужиком. Увлеклась всерьёз. Бегала к нему на встречи, пока Игорь грел бутылочки для грудной младшей дочери и писал палочки в прописях со старшей. Целыми днями переписывалась со своим психологом, сидя со счастливым, блаженным лицом. Забросила всё: мужа, дом, детей. Игорь сам стирал, сам готовил, мыл полы, купал детей, пока жена «искала себя». Такое ведь прощать нельзя.

А он простил. И сохранил любимую женщину и семью.

Поэтому он ничего Соколу и не рассказал, и не только Соколу — никому не рассказал.

Это касалось только их двоих.

Поэтому не хотел рассказывать и сейчас.

— Навара, что ты творишь, твою мать? — выдохнул Сокол.

— Я? — удивился Игорь.