Всемирный следопыт, 1930 № 06

Серая банда. Рассказ В. Чаплыгина.

I. Так начинается день.

Гонг.

Шарообразный, белый, как слепленный из теста, повар Дышло, прозванный здесь Коком-Перекоком, орет, сделав рупор из пухлых рук:

— Па-местам!.. Команду слушай!.. К завтраку — готовьсь!

Вся команда Кока-Перекока вытягивается по-военному. Розовые лица. Масляные глаза. Белые колпаки.

Кок-Перекок улыбается. Глазки его делаются маленькими-маленькими. На носу, как росинка, дрожит капелька. Это — отличительная черточка Дышло, его особая примета. Поварята пробовали окрестить эту капельку «искусственным орошением», но Кок-Перекок цыкнул густо и выразительно:

— Превращу в битки — и точка!

Отстали.

Кок-Перекок идет по флангу, как генерал в белом кителе. В руках у него неописуемый нож особой «дышловской» конструкции (делали на заказ в Днепропетровске).

— Ячменный кофе готов?

— Готов!

— Каша готова?

— Готова

— Масла запасено вдоволь?

— Есть.

— Картофель поджарен?

— Поджарен!

— На сале?

— Да, на барсучьем…

— Что?

— На сале, Кок-Перекок, на бараньем.

— Ну то-то! В столовую шагом арш!..

Поварята-фабзайцы бело-розовыми комками мчатся в столовую.

Под пирамидальными тополями — белое здание с огромной террасой. На террасе — столовая. В столовой — колхозники. Кареглазые и синеглазые. Рыжие и русые. Чернобородые и безусые. Июньское солнце поджарило кожу. Степные ветры сделали щеки шершавыми. Бронзовотелый здоровяк — основной типаж степного колхоза «Серп и Молот».

Сосед-кулак, самостийник (болтают: друг Нестора Иваныча Махно), сотрясаясь телесами, острит:

— Чем кончится колхоз «Серп и Молот»?

Гости обычно не понимают вопроса. Тогда махновец Совсун мусолит карандаш и пишет название колхоза справа налево. Получается: «преСтолоМ».

Совсун доволен, если гость смеется вместе с ним. Но чаще Совсун хмурится. Шутки — шутками, а «Серп и Молот» работает дружно и преуспевает.

Гонг будит степь.

Бронзоволицые, как куперовские индейцы, колхозники молча, деловито и аппетитно едят кашу, картошку на бараньем сале, свежий ноздреватый хлеб и пьют душистый сладкий ячменный кофе.

Потом скрипят арбы и телеги, храпят машины, насвистывает марш Буденного тракторист Дыня, и начинается трудовой день пшеничного степного колхоза.

Ой, пшеничный океан — без межей, без лысин, без бросовых мест! Он шумит доброй октавой. Он одел жирный чернозем в драгоценную, червонную кольчугу — и нет ему конца краю, великому, басовитому, золотому!

Прислушайся!

Он гудит сытым шаляпинским басом сказ о том, как Запорожская Сечь уступила место Днепрострою.

Необозримые гектары колхозной пшеницы прибоем хлещут в землю Совсуна. Стальной кашель трактора мешает ему спать. Ни град, ни саранча, ни сокрушающий ливень — все нипочем вражьей золотой пшенице.

Гонг будит колхозников к завтраку и труду, а Совсуна к бессильной злобе.

Так начинается день.

II. Мышь под копытом.

Так начинается день в понедельник, в среду, в субботу.

Чем тяжелее в колосьях янтарное пшеничное зерно, тем тяжелее на душе Совсуна.

Он седлает серого, карнаухого, тупомордого меринка казацким седлом, оставшимся от махновского набега, и едет в степь. Совсунская пшеница хилее колхозной. Она тоже золотая, но другой пробы: у колхозников «девяносто второй», а у Совсуна «пятьдесят шестой». Мысли у Совсуна — темные. Он снимает с рукава стебелинку и хищно перекусывает ее.

С каждым годом повышается урожай у колхозников. Эх, держали бы они хлеб в скирдах — знал бы что сделать Совсун. Кромешная августовская тьма да бескрайняя степь вспомнили бы времена половецких набегов! Не блестели бы сабли, не пели бы каленые стрелы, но в черное как деготь небо взвился бы огненный смерч. Кровавое зловещее зарево вползло бы в пол-неба, и застонала бы, завыла бы истошным медным плачем обомшелая звонница!

Но скирдов больше нет. Янтарное зерно на грузовиках возят к вагонам. Вагоны везут зерно к чудовищу-элеватору. У него ненасытное чрево. Он сосет хоботом зерно и никогда не насыщается. Элеватор не превратить в пепел — это не скирды…

Под копытом серого меринка что-то слабо пискнуло. Совсун посмотрел.

Мышь. Жирная, похожая на домашнюю мышь, только с коротким хвостом, полевка — прожорливый вредитель — лежала наполовину превращенная в красный. влажный и липкий комок.

Вдруг Совсун нагибается и говорит тихо и как будто ласково:

— Спасибо тебе, мышка.

В следующую секунду меринок получает удар плеткой-двухвосткой. Серый взвивается от боли и обиды и мчит в степь. Знойный ветер бьет Совсуну в лицо.

Он несется, как будто не один в степи, а в разбойных посвистах мчат с ним под черным анархистским знаменем тачанки батьки Махно, и гремит гульливая, бесшабашная вольница:

Ура, ура, ура,
Идем мы на врага
За матушку Галину,
За батьку, за Махна…

Летит Совсун, а мысли обгоняют его, — спешные мысли, горячие как ветер с южных знойных стран.

— Спасибо тебе, мышка!

Батько Махно уж не батько, матушки Галины и след простыл, а Совсун — это есть Совсун.

Слышишь, батько?