Вычисление Бога

Но плод с суперсомами в клетках всё продолжал и продолжал расти в искусственной матке. Мы в любой момент ждали остановки роста: форхильнорец может появиться на свет с хромосомой двойной длины, человеческий детёныш может родиться с тремя двадцать первыми хромосомами. Но эта комбинация, этот невероятный генетический коктейль, эта помесь — наверняка это уже слишком, наверняка он уже преодолел границы возможного. Если что-то в развитии плода идёт неправильно, большинство беременностей, будь то у вридов, форхильнорцев или людей — заканчиваются ранним спонтанным выкидышем, обычно даже до того, как мать узнаёт о своей беременности.

Но наш плод, наш невозможный тройной гибрид, продолжал развиваться.

У трёх наших видов в онтогенезе, развитии плода, наблюдается филогенез — эволюционная история этого организма. У человеческих эмбрионов развиваются жабры, хвосты и прочие очевидные напоминания об эволюционном прошлом.

Что касается этого плода, он тоже проходил через стадии, изменяющие его морфологию. Это было невероятно — нечто вроде наблюдения собственными глазами за кембрийским взрывом в миниатюре. Сотня различных форм тела сменяли друг друга. Радиальная симметрия, четырёхсторонняя симметрия, двусторонняя симметрия. Дыхальца, жабры, лёгкие — и прочие органы, которые не мог распознать никто из нас. Хвосты и безымянные отростки, составные и стебельковые глаза, сегментированные и примыкающие органы.

На самом деле никто так никогда и не понял, ради чего онтогенез является кажущимся повторением филогенеза. Нет, это не воспроизведение настоящей эволюционной истории организма — это было очевидно, поскольку наблюдаемые формы не соответствовали истории, записанной в окаменелостях. Но сейчас назначение онтогенеза прояснилось: в ДНК, должно быть, «зашит» рутинный алгоритм оптимизации, по которому выбор искомого, окончательного варианта морфологии делался после перебора всех возможных вариантов. Сейчас мы видели не просто решения для земных организмов, организмов с Беты Гидры и Дельты Павлина, но также решения для продукта их скрещивания.

В конечном счёте, через четыре месяца, плод, казалось, нащупал для себя нужный путь развития — принципиальное строение тела, отличное и от людей, и от форхильнорцев, и от вридов. Тело эмбриона теперь состояло из изогнутой словно подкова трубки, которую опоясывал обод из субстанции, из которой выходили шесть ног. У существа был внутренний скелет, явно различимый сквозь просвечивающие ткани тела, но скелет этот был не из гладкой кости, а скорее из пучков переплетённого материала.

Мы дали эмбриону имя — Вибадаль, форхильнорское слово, обозначающее мир.

Она была ещё одним ребёнком, взросление которого мне не суждено увидеть.

Но, как и в случае с моим Рики, я уверен — её удочерят, о ней будут заботиться, её будут кормить и всячески лелеять — если не команда «Мерелкаса», так необъятная, непостижимо громадная чернота с отростками, распростёршаяся по всему небу.

* * *

Бог был программистом.

Законы физики и фундаментальные константы были исходным кодом программы.

Вселенная была приложением, самой программой, которая к настоящему времени проработала уже 13,9 миллиарда лет.

Слишком ранняя способность цивилизаций перейти на другой уровень, отринуть биологию — она была багом, программной ошибкой, непреднамеренным усложнением. Но в конечном счёте, как следует постаравшись, программист сумел обойти этот баг.

А Вибадаль?

Вибадаль была продуктом. Она была смыслом всего.

Я желал ей только добра.

* * *

То была старая как мир прогрессия; то был двигатель эволюции. Одна жизнь подходит к концу, вторая начинается.

Я снова залёг в анабиоз, в котором пролежал следующие одиннадцать месяцев — с остановленной жизнедеятельностью и тела, и болезни. Но, когда Вибадаль окончательно развилась, Холлус пробудила меня вновь — как мы оба понимали, в последний раз.

Вриды объявили, что сегодня настал тот долгожданный день; сейчас плод созрел настолько, что пришла пора доставать его из инкубатора.

— Да представит она лучшее во всех нас, — произнёс Т-кна, тот врид, которого я впервые встретил месяцы — и столетия — назад.

Холлус качнула своим телом.

— «А», — донеслось из одной речевой щели.

— «Минь», — закончила вторая.

Меня пошатывало от выхода из анабиоза, но я не мог отвести глаз и зачарованно взирал на то, как Вибадаль достают из инкубатора. Она шагнула во внешний мир плача — как и я, как все те миллиарды живых существ, сделавших этот шаг до меня.

Мы с Холлус часами смотрели на неё — на странное, причудливое создание, размерами в половину меня.

— Интересно, сколько она проживёт, — сказал я другу-форхильнорке.

Возможно, вопрос был неуместен — но сейчас я не мог выбросить из головы сроки жизни.

— «Кто» «знает»? — ответила Холлус. — Похоже, отсутствие теломеров ей не помеха. Её клетки могут воспроизводиться без ограничений, и...

Она замолчала.