Зачем быть счастливой, если можно быть нормальной?

Я усадила его в машину и отвезла в долину Боуленд. Он любил холмы и долины Ланкашира – мы с ним разделяли эту любовь. Когда он был молод и полон сил, он усаживал меня на багажник своего велосипеда и десять миль крутил педали, пока мы не добирались до Пендл Хилл, а там мы целый день бродили пешком. Это были самые мои счастливые времена.

Папа никогда не отличался разговорчивостью, речь его была неловкой и косноязычной; тогда как мы с мамой за словом в карман не лезли и яростно пикировались во время наших ссор и перепалок. Но я подозреваю, что именно присущий миссис Уинтерсон иеговоподобный стиль общения – воистину всю жизнь не прекращавшийся разговор с самой собой – и сделал отца молчаливым сверх его собственной природы.

Я спросила его, что же приключилось с посудой, и еще где-то с полчаса он не говорил ни слова, а потом расплакался. Мы выпили чаю из фляжки, и он вдруг стал рассказывать о войне.

Он участвовал в высадке десанта союзников в Нормандии. Был в первой волне штурмующих. У них не было боеприпасов, только штыки. Он заколол штыком шестерых человек.

Он рассказал мне, как приехал на побывку, домой, в Ливерпуль. Он так вымотался, что просто зашел в какой-то брошенный жильцами дом, устроился на кушетке и укрылся содранными с окон занавесками. А на рассвете его разбудил полицейский, который тряс его за плечо и спрашивал, знает ли он, что здесь произошло?

Толком не проснувшийся отец огляделся по сторонам. Он лежал на кушетке, укрытый занавесками, но дом исчез. Его разбомбили прошлой ночью.

Он рассказал мне о своем отце, который таскал его с собой по докам Ливерпуля в поисках работы во время великой депрессии. Папа родился в 1919-м, его зачали в порыве празднования мира, наступившего после первой мировой войны, но вот само папино появление на свет отпраздновать забыли. И присматривать за ним тоже забыли – полностью. Он был из того поколения, которое выращивалось для новой войны.

Ему было двадцать, когда его призвали. Он знал все о заброшенности и нищете и понимал, что жизнь устроена так: либо первым бьешь ты, либо побьют тебя.

Каким-то образом все эти аспекты его личности, долгие годы лежавшие под спудом, снова выплыли наверх. А вместе с ними пришли кошмары о миссис Уинтерсон и первых годах их брака.

- Я же взаправду ее любил... – все повторял он.

- Любил, а теперь ты любишь Лилиан, и ты не должен швыряться в нее чайником.

- Конни ни за что не простит, что я снова женился.

- Все хорошо, папа. Она будет рада, что ты счастлив.

- Нет, не будет.

И я подумала, что если небеса – это больше, чем просто место для пребывания, если только личность там не меняется полностью, то нет, конечно же она не будет рада... но я не стала это озвучивать. Вместо этого мы грызли шоколад и тихонько шли дальше. А потом он произнес:

- Мне было страшно.

- Не нужно бояться, пап.

- Да, да, – закивал он, словно маленький мальчик, которого утешили и успокоили. Он всегда был маленьким мальчиком, и мне грустно, что я не заботилась о нем, мне больно оттого, что на свете так много детей, о которых никто никогда не заботился, и они так и не смогли вырасти. Они постарели, но так и не выросли. Потому что для этого нужна любовь. Если тебе повезет, любовь придет позже. И если тебе повезет, ты не врежешь этой любви по лицу.

Он сказал, что больше никогда так не сделает. Я повела Лилиан за новой посудой.

- Нравятся мне эти носогрейки... – сказала она. А мне понравилось, как она называет кружки – "носогрейками". Это хорошее словечко – что-то такое, куда можно сунуть свой нос и согреться.

- Это все Конни виновата, – сказала она. – Надо было ее в психушку сдать за то, что она сделала с тобой и твоим отцом. Ты же понимаешь, что она была чокнутая, да? Все эти дела с Иисусом, и неспанье по ночам, и то, что она тебя из дому выгнала... и револьвер, и корсеты эти, и страницы из чертовой библии везде понаклеены... Я же его заставила их отскребать от стен, знаешь? Он тебя всегда любил, но она ему не позволяла. Он никогда не хотел, чтобы ты ушла.

- Он меня не защитил, Лилиан.

- Да знаю, знаю, я уж ему говорила... и дом этот жуткий... и фарфор кошмарный.

Моя мать вышла замуж за человека не своего круга. Мезальянс означал безденежье и отсутствие перспектив. Мезальянс означал, что нужно доказать всем соседям, что вы лучше них, даже если вы ничем особенным не отличались. А быть лучшими означало завести себе сервант.

Каждый сэкономленный пенни отправлялся в жестяную коробку с надписью "Роял Альберт", и каждый купленный предмет отправлялся в сервант.

Фарфоровая посуда "Роял Альберт" расписана розами, и у нее золотой ободок. Нет нужды упоминать, что мы пользовались ею только на Рождество и на день рождения матери, который отмечали в январе. В остальное время фарфор стоял в серванте, словно на выставке.