Записки дивеевской послушницы

Я легла на траву и долго лежала. И внезапно мой девяносточетырехлетний родственник, который последние пять лет дальше своей комнаты не ходил, встал и, опираясь на две палки, доковылял до меня. С присущей ему когда-то иронией он сказал: «Это хорошо ты придумала дом поднимать. Очень хорошо. Пусть Бог тебе помогает. Вот только гвоздей тебе негде взять крепких, мы ведь эти из танка делали».

Я посмотрела на него, и печаль сразу как рукой сняло. Надо продолжать…

Медвежатник

Иван — охотник от Бога. За свою биографию завалил девяносто шесть медведей, причем на некоторых охотился в одиночку. Таких, как он, больше нет в нашей области, а может, и во всей России.

Он отменно читает следы птиц и зверья, обитающего в тайге, знает также законы леса, которые свято чтят представители северных народностей — ханты и манси. И, конечно, каждый раз собираясь на охоту, верит в удачу. Без этого никак. Ружье у него тоже особое, фартовое, как он сам говорит. На вид обычная двустволка, а на ней тоненьким шрифтом нацарапано стихотворение Никитина «Утро». Это, говорит охотник, и придает бодрости в моменты отчаяния и холода.

И, хотя стихотворение написано без ошибок, с грамотой у Ивана с детства неладно. Так вышло, что он всего три класса закончил. Служба в армии не в счет, хотя поначалу Иван здорово на нее надеялся. А там, увидев, как стреляет таежник, сразу решили — парню надо дать развиться в полную силу, такие люди всегда нужны стране, а грамотно писать вовсе не обязательно, ученых нынче и так много. Так и вернулся Иван домой, из всех армейских наук освоив в полной мере только снайперскую. Дома устроился охотником в леспромхоз, женился и вскоре заработал репутацию самого удачливого и смелого представителя своей профессии.

Говорит Иван мало, в основном за него рассказывают жена и старшая дочь — обе Надежды:

— Вы с папой, пожалуйста, попроще будьте. Он ведь охотник до мозга костей. А они вам мало чего могут рассказать. Говорят много обычно те, кто с людьми каждый день общается, со словами правильно обращаться умеет, а папа месяцами пропадает в тайге, там даже радио нету. Он никаких новостей не знает, абсолютно ничего. Мы ему газеты с собой время от времени даем, но он редко их читает. Иногда вообще не знает, что в стране происходит.

К ружью Ивана приучил родной отец. Так вышло, что в расцвете сил тот заболел неизлечимой болезнью, и каждый прожитый день считал на вес золота. А потому умирающий решил во что бы то ни стало всех своих четырех сыновей научить охотничьему ремеслу, чтобы, значит, с голоду без него не пропали. Ивану было шесть, когда он впервые поднял тяжелое ружье; с тех пор с ним не расстается. И наверное, не зря. Ружье по мере взросления становилось все легче, а вместе с этим приходил и опыт, и знание леса.

Первая серьезная добыча — глухарь. Охотник рассказывает об этом случае с придыханием, как будто дело было вчера:

— Мне тогда было семь с лишним. Иду, гляжу на кедрач, на самые маковки, а снег накануне выпал, но мелкий, несерьезный такой. И вдруг, прям передо мной глухарь вот такенный, — показывает на кухонный стол, — на ветке туда-сюда, туда-сюда раскачивается, аж ветка-то прогибается под его тяжестью. Во, птица-то какая! Сейчас таких нету, все мелкие пошли, шустрые. Я прицелился, он — ноль внимания, раскачивается дальше туда-сюда, туда-сюда. Выстрелил. В шею попал. Глухарь неуверенно взлетел, сделал круг и упал на землю, недалеко от меня. Потом вскоре я еще двух положил. Радости было — полные штаны. А дома как уважать стали. От старших братьев я после этого дня даже щелбаны перестал получать. Во, привилегии какие! Тяжело было таскать глухарей по первости. Я сам-то был ростом чуть повыше рослого глухаря. Зато сколько радости потом каждый раз было в доме. Глухари, они ведь жирные, вкуснющие! А нас такую ораву — попробуй прокорми. Удивляли куропатки. Еще лет пятнадцать назад они были ленивые, не пуганные, сидят на ветке аккуратненько как куры на насесте, подойдешь совсем близко, выстрелишь, одна упадет, а другие редкий раз реагируют… Это мне запомнилось на всю жизнь.

— Вы всегда с собой в лес берете ружье?

— Нет, конечно. Можно ведь просто силки ставить, это тоже охота. На зайца или лису там. Правило здесь должно быть одно — надо убивать ровно столько, сколько тебе и твоей семье нужно. И не больше. А охота ради развлеченья или отдыха — это, извиняйте, господа хорошие, не по мне. За это, как говорят местные ханты, боги наказывают. Но я православный, а тоже их в этом поддерживаю. Вот поэтому я сейчас и на медведя больше не хожу. Шкура мне ни к чему — вон в предбаннике висит, и ту не сегодня-завтра моль побьет, а мясо можно и в магазине купить, сейчас его хоть отбавляй. Медведи, говорят, сейчас болеют, чем попало, экология, сами понимаете, какая. Куда это годится?

Пвисает долгая пауза. Я смотрю на богатырские руки Ивана и думаю, что с такой силой, какая наверняка заключена в них, никакой зверь не страшен и ружье не всегда можно с собой брать.

— Ты бы про Белую гору гостье рассказал, — толкает охотника в бок жена.