Жизнь и судьба Федора Соймонова

Это уже характер не одного человека, это характер национальный, созданный сначала соборной православной церковью, воспитавшей в русских людях слепое подчинение «миру», а мира — Богу, от имени которого говорила церковь. Те же черты покорности воспитывало самодержавие — доведенная до абсурда централизации государственная машина, воспитывало крепостное право, рабство, которое мирно уживалось рядом с расцветом культуры, высокого искусства и литературы первой половины XIX века. Даст оценку характеру своей деятельности и сам Федор Иванович Соймонов на склоне лет, в автобиографических записках. Не без горечи, но удивительно верно: «В последующей... жизни моей... происходили такие случаи, которыя с одной стороны казалися справедливыми и ревностнейшами, а с другой чрез меру смелыми и продерзнейшими противу политических нравоучений, о которых инде сказано: первое, не будь ревнив вельми, второе, дерзновенная истина бывает мучительством, а третье, в свете когда говорить правду — потерять дружбу; правдою поступать право и смело — с немалым полком брань тому и дело; я признаюся, что все то не только знаемо мне было, но и от приятелей моих, которые от того мою опасность признавали, во осторожность мою мне предлагаемо и советовано было, однако я, по недогадке ль моей, или побужденный моею ревностию, или прямее сказать по неведомой смертным судьбе Божьей, похож на глухова был, и упрямо держался одной первой статьи, то есть присяжной должности...» Это начало «Предуведомления на вторую часть» его «Записок».

Соймонов не держал зла на патрона, втянувшего его в круг игроков своей партии и начисто проигравшегося. У него ведь тоже были в этой игре свои ставки. Сейчас он, пожалуй, больше сам казнился, что оказался неснослив, что оговорил благодетеля. Что люди-то потом скажут? Чужая вина всегда виноватее. И он подавлял в себе желание облегчить покаянные мысли свои оправданием — его ли одного грех? Все-де, мол, под кнутом признались, не стерпели... Живой смерти не ищет... Эта спасительная для уязвленной совести попытка разделить вину, разложить ее на всех, могла бы, конечно, принести облегчение, но он гнал ее прочь.

Между прочим, обратите внимание еще раз на список членов Генерального собрания: ни одного иноземца. Когда список этот стал известен заключенным, Волынский сказал: «То — рука Остермана. Это по нему, пусть, мол, все видят, как верноподданные русские сами судят своих русских злодеев».

3

Двадцатого июня состоялось первое и единственное заседание Генерального собрания. Остерман внушил Бирону мысль пригласить в Италианский дворец, для того чтобы скомпрометировать и повязать общей виною, как можно больше высокопоставленных персон. Так и было сделано. Никакого совещания по сути дела не состоялось. Обсуждения ни от кого не требовалось. Нужны были только подписи, чтобы приговор запятнал, опорочил, разъединил как можно больше людей тяжестью общей неправды.

Генерал-прокурор князь Никита Трубецкой прочитал заготовленный заранее приговор. Не глядя ни на кого, первым поставил свою подпись и отошел от стола. Так же в молчании чертили свои имена и другие собравшиеся. Угрюмо чиркнул по листу бумаги пером генерал Чернышев, уж вот как знавший Артемия Петровича и не раз пользовавшийся его покровительством. Генерал-поручик Хрущов, более всего опасавшийся, как бы и его не причислили к делу вместе со сродником Андреем Федоровичем Хрущовым, подписал быстро и уступил перо генерал-майору Шипову. Помните, это тот самый Шипов, с которым Федор Иванович Соймонов ходил по указу петровскому в Решт во время Персидского похода... Постоял у стола, кусая губы, тайный советник Василий Новосильцев, друг и приятель Волынского. Арестованный и допрошенный в крепости пятого июня, он сказал, что знал о проектах Волынского, а не донес лишь по той причине, что опасался прослыть кляузником, поскольку Артемий Петрович мог тут же от всего отказаться. Императрица приказала освободить его, «сделав ему только наикрепчайший выговор и обязав под смертною казнью хранить тайну допроса». За ним подходили к столу: Михайла Философов, Никита Румянцев, Иван Бахметьев, который подал челобитную на кабинет-министра уже после его ареста.